Бибо отшвырнул отцовский дневник, с неприязнью осматривая свой сжавшийся перетрудившийся отросток, переводил с нежностью взгляд на совершенный комочек тьмы, на остаток прекрасной ночи, которая уже была, одна, единственная, первая, которая больше никогда – никогда! – не повторится… Бьянка-Мария разгорячилась в сладком досыпании, заголилась: пятки, ладошки, подмышки, губы, те и эти, – все это белее розового, розовее белого – ничто в мире не могло быть настолько обнажено! настолько быть!.. Всплыла ослепительная полоска зубов – то ли смерть, то ли улыбка счастья: она вся еще была вчера!
Зря недооценивал себя Бибо… Ничтожество его превысило всякое воображение и чем-то напоминало негра. Оно вошло в рассветное утро родной ночи, погрузилось во вчера, потому что взамен первой и последней ночи послал нам Господь первое и неразменное утро.
Когда вбираешь голоса, И птица трудится с рассветом, И проступает, как роса, Сквозь пот труда любовь поэта, Ты не торопишься… и время, Как конь разнузданный, ступает, Копыта черные в траве, Бразды и стремя промокают В забытой на ночь борозде. И птица трудится в гнезде…
2-016
– Ты прямо куэнтеро… – вздохнула Бьянка-Мария. Ей понравились его стихи.
– Что такое куэнтеро?
– Сказочник. Сказитель. Душа народа.
– Это в смысле Лапу-Лапу опять? Которого отец придумал?
– Лапу-Лапу был! – возмутилась Бьянка-Мария. – Был, был, был! Он первый вас побил! Он вашего первого убил!
– Ах вот оно что! – рассмеялся Бибо. – Порабощенные народы… А мы, значит, поработители?
На этот раз ему не удалось справиться с Бьянкой: телом своим она распоряжалась свободнее, чем духом.
– Ты что, обиделась?
– За что на тебя обижаться… – пренебрежительно сказала Бьянка. – Ты такой же, как они.
– Как кто?
– Колонизатор.
– А отец?
– Отец другой. Он – отец.
– Он что, и твой отец?
– Он наш отец.
– Как так?
– Он нас всему научил: языку, истории, Богу…
2-017
О ЧЕЛОВЕК!
Ужель не хочет человек
Понять, что он из капли создан,
С Творцом торгуясь весь свой век,
Забыв, чии вода и воздух?
Он предлагает притчи нам,
Как будто послан мимо цели, —
Кто может жизнь сухим костям
Вернуть, когда они истлели?
Создатель Неба! Ты один
Исполнен необъятным знаньем,
Ты – моей воле Господин,
И ты – мое живое знамя!
Иначе – только взблеск и вскрик,
И помыслы мои погасли…
Все это длилось сущий миг,
И бритва воплотилась в капле.
– Это и есть ваша вера? – съехидничал Бибо.
– Почему же… Мы верим в Христа, – отвечала Бьянка, опять и опять одеваясь.
2-018
Бритва. Он помнил, что отец использовал «Жиллетт».
Он находит лезвие меж страницами дневника.
Он хочет взять ее, чтобы посмотреть в ее дырочки на свет – такое простое, можно сказать, естественное желание. Но она становится величиной во всю страницу. Он пытается ее вырвать из дневника – и она покрывает весь стол, как скатерть. Он пытается стянуть ее со стола – она прогибается, дневник соскальзывает и падает на пол; Бибо наклоняется за ним и обнаруживает, что стоит на бритве.
Он не сразу постигает это: пол, да, какой-то странный; он не знал, не обратил как-то внимания, что пол в нижней комнатке под ванной выложен как бы металлической плиткой, но еще больше поражают его собственные ноги, босые, стоптанные, как копыта… трещины, ссадины, короста… кора.
Да, больше всего они напоминают древесную кору.
Старое уже дерево, обломанный сук…
Посох.
Он опирается на кривой посох, кое-как обернут в плащ-палатку и вервием препоясан… Горят подошвы.
Хватит удивляться – надо дальше идти.
Он смотрит вдаль – глаза слепит уходящая в бесконечность сверкающая бритвенная поверхность. Жжение в подошвах нестерпимое – легче уж идти, чем так вот стоять.
Он идет.
2-019
Бритвенная пустыня простерлась без конца и без края. Жжет солнце. Страшно даже посмотреть в его сторону – он пробует сориентироваться по тени.
Тени – нет. Значит, солнце в зените, над самой его головой. Он осторожно задирает голову…
Но и Солнца – нет.
Один только Свет.
Он понимает, что свет этот начинается с большой буквы «С».
Она плавает у него перед слезящимися глазами, как мусульманский полумесяц.
Пахнет шашлыком, и сладко томится зурна… и там, на краю бритвы, на самом ее острие, дрожит что-то живое… наконец-то! Роща! Тень! Неужели здесь и под деревом не окажется тени?..
Не окажется. Это из-под подошв его вьется дымок, это раскаленный воздух звенит, как зурна.
Его поджаривают на сковороде.
Ну да, это ад.
Вся жизнь проходит у него перед глазами… Вот, значит, что это за выражение: за одну секунду! Какая там одна секунда! Хорошо бы, если секунда… то – вечность!
А тут: взмах, взвизг, блеск – серп ятагана. Сверкнуло, и – нет.
Бруна…
Вот и вся жизнь.
Как урок географии. Тема: пустыня и миражи. Урок окончен – звонок и перемена.
Ну да, миражи!.. Господи! Какое счастье! Как я сразу не догадался, что это мираж… Это же объясняет все! Благодарю Тебя, Господи!
Ведь если существует мираж…
ТО!!!
2-020
Он встал на колени и осторожно заглянул в колодец.
Оттуда дохнуло жаром. Глубоко на дне выжженного ущелья змеились язычки пламени. Пахло серой.
География продолжалась: то ли долина гейзеров, то ли мир в первый день творения…
Так вот что значит – конец света!
Время пойдет вспять: оледенение, мамонты… человек превращается в обезьяну… динозавры… рыбы выползают на берег… океан… суша… остывающая лава… огонь. Ад.
Но ведь если вспять, то еще раньше… до Изгнания из?..
Он пополз к соседнему колодцу, и когда заглянул в него с осторожностью, как средневековый монах за край Света… то – зеленая, сочная долина простиралась под ним, и по дну ее, ростом вровень с горами, приминая огромными копытами лес, как траву, шел единорог, шел и трубил, мощно и протяжно, как локомотив, и нежно и печально, как человек.
И никакого сомнения не оставалось, что это было Чистилище и в нем брела раскаявшаяся душа.
Лицо единорога показалось ему родным.
Бибо переполз к следующему колодцу, уже не сомневаясь, что там будет: недаром в бритвах всегда три дырки! – логика тут была железная, даже стальная.
И это оттуда лились волшебные звуки зурны!
Бибо подтянулся на руках к самому краю, но ничего толком не разглядел, только разнюхал: аромат, столь же тягучий и сладкий, манящий, как музыка, сплетающийся с ней. Несильно раздумывая, он лег на живот и свесил туда ноги – никакой лестницы не оказалось, ни единой зацепки. Поболтав ногами в пустоте, он повис на руках и так повисел, снова не находя опоры. Ладони вспотели, пальцы заскользили по полированному металлу, он сорвался, обломав ногти, и полетел вниз.
2-021
Он очнулся от птичьего щебета.
Казалось, и неба не было, одни фрукты: гранаты, персики, виноград – все это свисало ему прямо в рот.
И четыре девичьи грудки: две черненькие и две беленькие…
– Бьянка! Бруна?.. Вы как тут?
Серебристый их смех заглушил птичий щебет.
Объятия, поцелуи… Это было свыше его сил.
И обе оказались девушками.
– Эт-то еще что такое! – возмутился Бибо. – Так не бывает! Вы же уже не девицы!
– Здесь – вечная девственность, – смеялись они, играя его мужским достоинством, и вдруг испуганно смолкли.
– Кто ты? Ты как сюда попал?! – воскликнули они в священном ужасе.
– Неверный! Неверный! – заверещали они. – Как ты мог пройти Сират?!
Он посмотрел в направлении их в ужасе простертых рук…
Сверкающей, как бритва, стрельчатой аркой протянулся над безбрежным водоемом неописуемой красоты мост.
3-000
– Что у тебя с ногами?
– Мне приснилось…
– Это не сон. Смотри, какие волдыри!
– ………………………………….
– Успокойся, все страшное позади… Так не больно?
– Вот так хорошо…
Да, так уже хорошо… Когда твоя голова на коленях у реальной Бьянки, и тебе перебирают волосок за волоском, и прикрывают глаза прохладной узкой ладошкой. Когда мама Мадонна, колдуя из трех пузырьков, совершает твоим ногам волшебный компресс меж своих непомерных грудей. Так хорошо. Но это, наяву, еще менее представимо, чем то, откуда только что он…
3-001
– Вы сон или явь?
– Мы не сон. Мы – это мы. Это я, твоя Бьянка. А это моя мама. Мадонна.
– Что же это было?!
– Вот ты и расскажи. Полегчает.
– Когда ты познакомилась с Бруной?
– Твой отец рассказывал эту историю. И фотографию я у тебя видела.
– Как же вы оказались вместе?
– Это тонкое тело, – прокомментировала Мадонна. – Оно могло залететь и в будущее. Признаться, это меня настораживает. Как выглядел мост?
– В точности как опасная бритва.
