– Скорее уж на бабушку… – рассмеялся Бибо, прикалывая ей брошь, путаясь с булавкой и замком, пользуясь случаем порыться…
– Что ты… что ты…
– Мне нравится их у тебя воровать!
– Тебе нравятся?.. Они такие еще глупые!
– Которая глупее?
– Угадай!
– Эта? эта?.. Нет, вот эта! А эта что, прячется?..
– Дурачок! Их же у меня всего две…
2-009
– Что ты! Что ты… Не плачь!
И кто-то тянул его за руку. Рука была черная.
– Ты уже прилетела?
– Ты ее так любил?
– С чего ты взяла?..
– Она… умерла?
– Откуда ты знаешь?
– Сердце женщины… Отравилась?
– Глупости! Заражение крови. Укололась булавкой…
– Ты хотел на ней жениться?
– Ну хотел…
– Тогда ты не виноват. Это была судьба…
– Брошь – я подарил.
– Ну и что?
– Я же и уколол…
– Ну и что?
– Как что! Это я ее заразил трупным ядом.
– Бред! Как ты его достал?
– Это у нас фамильное…
– Ты ее укусил?
– Боишься?
– Нет. Хочу.
2-010
– Пойдем! – сказала Бьянка-Мария, вырываясь из объятий Бибо.
– Куда?
– Его надо найти, – сказала она решительно. – Возьми его!
Она указала на Коня.
– Зачем?
– Я его боюсь. Твой отец не тратил на себя ни цента. Экономил даже на бритвах и конвертах. Это была единственная вещь, которую он купил. За большие причем деньги…
– Зачем?
– Этого-то я и не знаю. Читай дальше… Читай тут!..
«12 СМЕРТЕЙ ЛАПУ-ЛАПУ
(Основание грамматики лапулапского языка)
Молод и силен был Лапу-Лапу, когда родился. Мать его настолько уменьшилась, родив его, что пришлось Лапу-Лапу с самого рождения носить ее на руках, как Большую Грудь. И истаяла мать на груди великана и высохла, как пушинка. И положил он ее на ладонь и дунул. И вознеслась Большая Грудь на небо.
И в последний раз пролилась она молочным дождем на осиротевшую землю. И там, куда упали капли ее молока, выросли кокосовые пальмы.
Так стал Лапу-Лапу богатым.
И богатство сделало его справедливым.
Люди рождали людей, и сделался народ, и власть Лапу-Лапу стала велика.
Оттого в лапулапском языке родину зовут «Землей Сына Большой Груди»».
– Смешно, – прокомментировал Бибо. – Что это?
– Не смешно! – вспыхнула Бьянка-Мери. – Это наша история.
– Не сердись. – Бибо попробовал ее обнять.
– Ты очень ее любил?..
– Кого?
– Читай дальше, там должно быть и про него.
– Ничего не понимаю!
2-011
«Тридцать лет упражнялся Лапу-Лапу в боевом искусстве и уже одним ударом перерубал пальмовый ствол с той же легкостью, как мальчик рассекал тростник, играя со сверстниками в войну.
Погибли сверстники в мелких побоищах, до которых не снисходил великий воин. И весь западный берег очистился от леса, как жизнь от друзей детства. Отсюда и название Берег Лапу-Лапу.
На золотой песок выходил он с рассветом, с обнаженным мечом, в ожидании… Разрубить Железного Человека в Золотом Шлеме предначертано было ему.
Тридцать три года делал он так. И стар стал великий воин.
И даже двенадцать бутылей пальмового в день уже не поднимали его с циновки. И даже двенадцать девочек за ночь не разубеждали его в этом.
И даже двенадцать принципов мудрости, запечатленных в облике Вечного Всадника, не прибавляли ему духу.
Угасал Лапу-Лапу.
Печень его томила, и камень лежал на сердце.
Легкие мучил кашель, и даже от курения любимой травки ему было тошно.
Устал Лапу-Лапу ждать.
Устал от лежания на циновке, устал от вина, от девочек, от травки.
И особенно устал он от двенадцати мудрых мыслей.
Как не пьянило пальмовое, как не услащали девочки, как не утешала травка, так и мысли его были уже не мудры.
Стал он выходить к морю лишь к закату, путая его с рассветом».
– Очень-очень интересно… – сказал Бибо. – Извини меня еще раз… И что же ты хочешь обнаружить?..
– Тут уже про него было…
– Про кого, господи?!
– Про Вечного Всадника…
И с опаской Бьянка-Мария указала на скульптурку Коня.
2-012
– Кто он?
– Отец?
– Нет, Конь.
– Не знаю. Он звал его Израфель. Он его по-разному звал… Читай дальше.
«Горе врачу, пережившему своего пациента, горе учителю, пережившему своего ученика, проклятье отцу, пережившему сына!
Счастье тому, кто оставит за собою все, как было. Счастье оставившему после себя лишь горе по себе, а не свое горе.
Горе вождю, ведущему свой народ дальше цели. Слава вождю, павшему до победы.
Не это ли значит: “Врачу: исцелися сам”?
От старости и болезней умирал великий вождь Лапу-Лапу, ждал своей смерти и не дождался.
От потери крови скончался великий воин Лапу-Лапу, а не от двенадцати ран. От двенадцати ран умирал он, а умер одною смертью.
Печень его разорвалась раньше, чем пика пронзила ее.
Легкие его заполнились морской водою, и он захлебнулся раньше, чем задохнулся.
Кровь ударила ему в голову раньше, чем алебарда разрубила ее.
И сердце его разорвалось раньше, чем кинжал вошел в грудь, а пуля под лопатку.
И теперь:
печень – это существительное,
легкие – это наречие,
голова – это прилагательное,
и сердце – это глагол,
кровь – это язык,
и дух Лапу-Лапу – это его народ.
Такова грамматика языка Лапу-Лапу».
2-013
– Слушай! Кто он все-таки был?
– Конь?
– Нет, отец…
– Он был для нас всем.
– И Любовником тоже?
– Как ты смеешь!? Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нег! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!..
– …Как ты похож на своего отца… Я тебя полюбила сразу, тогда, в самолете… – (и то и другое говорит девушка).
Этого он не ожидал: она была девушкой.
2-014
Прохладная капля упала ему на щеку. Он проснулся на полу. На рясе отца. Кругом была ночь. И рядом Она дышала.
И кто-то ходил по комнате, неслышно их, его и Ночь, перешагивая.
Маленький оплывший огарок в руке. Капюшон, ряса из плащевой военной ткани, препоясанная вервием, босой, кривые огромные ногти… ищет сандалии!
Копыта старика. Оброс бородою, ищет ножницы… обстричь ногти!
Ослепительная догадка: его похоронили заживо.
Плащ обсыхает, и с него то и дело обсыпается тонкий песочек.
Роется в своем поганом сундуке, как в могиле. Раскручивает и закручивает бритву «Жиллетт», раскрывает и захлопывает дневник; после недолгих колебаний прихватывает моток бечевки и перочинный ножик, старую газету… ах, вот зачем!
Отец заворачивает Коня.
Бибо перестает прикидываться спящим, перелезает через Бьянку-Марию и отбирает пакет. Отец неохотно, но и без особого сопротивления уступает, зато не выпускает его руку, тянет за собой.
Лицо его молодо и приветливо: просто он знает дорогу. Бибо колеблется – отец тянет его настойчивей: знает, куда и зачем. Бибо не хочет…
Лицо отца суровеет и стареет. Он жестко вцепился в руку сына.
Отец тянет его под письменный стол: там, между тумбами, стена, зашитая серыми досками. Такие выцветшие на солнце и дожде досточки… вот никогда не предполагал, что там вроде дверца в чуланчик на чердаке… даже калитка… в щели небо видать… Нет, не страшно, но как-то еще не готов.
Грозное лицо отца. Бибо решительно не хочет следовать за ним.
И по мере того, как свирепеет отец, он начинает уменьшаться, скукоживаться, таять, а рука его – растягиваться. И вот он уже весь под столом.
Бибо окончательно понимает, что это не его отец. Что это другая сила…
Он осеняет себя крестом, чуть ли не впервые в жизни. То есть не в церкви.
Отец превратился в крутящийся волчок под столом, не то в бомбу, не то в гранату, и, пошипев, но так и не взорвавшись, пропал.
2-015
Это смотря с какой стороны посмотреть… Ночь уступала Бьянке-Марии свою власть: по мере. По мере того, как рассвет протирал окошко, Бьянка-Мария оставалась в ночи, становилась ее сгустком. Она свернулась клубочком в утреннем свете, закутавшись в остатки ночи. Бибо с неприязнью рассматривал белизну собственных руки и ноги: будто они всплыли в ночи, будто труп.
«Наверно, первые люди… наверно, Адам и Ева… наверно, они были черными! Им не надо было одежды поэтому… потому что они были одеты! Одежда Творца – ночь, потому что Он – свет. Это потом, это потом Змей побелил их: “Смотрите, вы же внутри, под кожей, белые!” – раздел, и им стало стыдно. Про ребро… про ребро что-то наплел переплетчик… переводчик… переписчик… не так было дело! Конечно же, первой была Ева, и она была черной! Гладкой, как пупс. Ничего лишнего. Адам – потом. Это Еву вывернули наизнанку. Оставили кусок пуповины… привесок… и подвесили-то кое-как!..»
