Бессилие… В Городе любят наблюдать бессилие. Когда насилуют или убивают, чаще всего собираются зрители. Грабёж в Городе – это как за хлебом сходить – даже говорить скучно. Причём именно действо доставляет неземное удовольствие, а не результат. Это как публичные казни в средние века. Как демонстрация силы и могущества инквизицией. Век другой, страна другая, строй социалистический, то есть – самый совершенный, а нравы те же. Даже круче. Народ в итоге страсть как полюбил наблюдать бессилие!
Какими серыми и обычными показались Градский и Золотухин! Они очень, очень талантливые, но… обычные… земные. А Высоцкий – совершенно необъяснимая межгалактическая плазма, не имеющая разгадки, не поддающаяся подражанию.
«Я это никогда не полюблю!» – Три резких аккорда в конце, и на поле к ногам певца, на перекрест прожекторов падает бордовая роза.
Пора! Кто знает время сей поры?
Но вот она воистину близка:
О, как недолог путь от кобуры
До выбритого начисто виска!
За все свои шестнадцать лет Адель никогда не была в таком отчаянии: она хотела, она мечтала, она рвалась выйти сию минуту, да, сию минуту, на газах у многотысячной толпы, выйти, выбежать, вырваться на это огромное хоккейное поле и преподнести ему цветы! Огромный букет тёмно-бордовых, почти чёрных роз. Таких же, как лежат сейчас у его ног. И ей совершенно всё равно, что целый Дворец Спорта будет на неё смотреть! Вот сейчас, вот сейчас она перелезет через бордюр… Но… но у неё нет даже плюгавого цветочка! «Что ему подарить?! – звенит в висках. – Что?! Ведь должно же у него остаться что-то моё на память!». Она от ужаса закрыла лицо руками. Предательски захлюпал нос.
«Сейчас всё закончится! – с ужасом думала она. – Сейчас он допоёт и уйдёт! Вдруг это последняя песня! Вдруг он уйдёт и я его больше никогда не увижу! Я должна ему что-то подарить! Он не может просто так исчезнуть!» – в газах всё начало расплываться. Она полезла в карман за платком. Медиатор! В кармане, прямо с платком лежит подаренный Фруктом такой замечательный медиатор! Такой любимый и дорогой. Но подарок и ценен именно тогда, когда даришь свою любимую вещь. Что толку с магазинной вазы?!» Она вскочила со своего места и кинулась на сцену. Чуть не наступив на белый шарф около ног певца, она подгадала паузу и, забыв обо всём на свете, подошла к нему вплотную. Единственная мысль, поразившая её была: «Какой он рыжий! Он совсем не чёрный, как в кино, а совсем тёмно-каштановый!». Адель, совершенно ослепшая от софитов, на ощупь нашла его руку и вложила в неё медиатор. Певец разжал пальцы, только мельком взглянул на свою ладонь, снова сжал их. На нём висела гитара, но он сделал шаг вперёд и обнял, совершенно потерявшую ощущение реальности Адель. Потом присел, поднял розу и протянул ей…
«Он понял, понял! Он всё понял! Или даже всё знал!» – Адель сидела в «Икарусе», прижавшись носом к холодному стеклу. За окном хлестал дождь и ничего не было видно. Потоки воды сходили с гор, неся с собой камни, брёвна, ещё какой-то мусор. Вдоль трассы стояли легковые машины. Около них копошились полуголые люди, стараясь подтолкнуть машину и сдвинуть с места, чтоб селевым потоком её не сбросило в обрыв, от которого дорогу отделяли всего три метра, усаженных жидкими кустами. В автобусе вода поднялась выше щиколотки. Пассажиры поджимали под себя ноги, а кто умел, садился на сиденье «по-турецки». Почему-то совсем не было страшно. Абсолютно. Даже не думалось, что можно слететь с горы в вышедшую из берегов реку. Было всё очень всерьёз, торжественно и необычно. Адель вдруг поняла, как она рада тому, что едет одна. Адель было удивительно хорошо одной. Приложив к щеке прохладную свежесть цветка, она прикрыла глаза с ощущением полного счастья.
«Последний звонок»! Во всех уголках страны, во всех школах это называлось именно так и ассоциировалось с какой-то романтической грустью. По установленной традиции сей день должен запомниться на всю жизнь, как нечто чудесное, как завершающее и открывающее новую веху в жизни одновременно. «Прощай, счастливое детство! Здравствуй, новая жизнь!». Девочки в коричневых школьных формах с неимоверными бантами на голове. Молодые люди в суконных брюках и белых рубашках. Все веселы и счастливы, но с оттенком грусти… Должен звучать вальс «Школьные годы чудесны!». Учительницы прямо на линейке вальсируют со своими учениками, и те даже ухитряются наступать им на носки туфель. Первоклашки дарят выпускникам цветы. Выпускники дарят первоклашкам книжки и шарики. Лучший выпускник года сажает на плечо самую красивую первоклассницу. Он проходит через всю линейку, она сидит на его плече и громыхает в колокольчик, имитируя «последний звонок», при этом нещадно лупасит десятиклассника по голове. Море роз, голосов и профессионально срывающийся от волнения в динамике голос директора школы, из года в год начинающий своё воззвание со слов:
Дорогие мои малыши!
В этот момент Наталью Георгиевну должны прервать бурными аплодисментами.
Она очень горячо говорит, как ей жаль с ними расставаться, как она их любит. Потом пожелает «светлого и ясного будущего». В этот момент хорошо бы всплакнуть в носовой платочек, но потом утереть слёзы и как бы пересиливая себя, так сказать, взяв себя в руки, вновь счастливо улыбнуться.
Однако всё это неимоверно утомительно! И линейка в конце мая на самом солнцепёке, и школьный двор с уже погоревшей от жары жухлой травой, и удушающие полушерстяные школьные формы, и нескончаемые речи, и суета и нервозность окружающих.
У Адель отекли ноги, от такого количества крепких запахов – духов, цветов, сигарет, захотелось поскорее вернуться домой, снять с себя это дурацкое толстое платье, завалиться на прохладный диван и закрыть глаза! Но надо стоять, делая печально-умильную физю типа тебе о-о-очень жаль, что твоя десятилетка наконец закончилась, и внимать беззубой первоклашке, монотонно декламирующей что-то на понятном одной ей языке.
Через несколько дней пылал всеми красками шифона «Выпускной бал».
Адельке сшили на заказ платье, «чтоб не на одну ночь какое-то там белое», как сказала мама, чтоб «можно было и потом одеть и в город выйти». Оно было розовое с огромными сиреневыми цветами. А ещё надо было сходить в парикмахерскую и сделать первую в жизни причёску. Эта причёска – тоже неизменный атрибут в торжественном переходе из беззаботного детства во взрослую, настоящую жизнь. «Причёска» состояла из накручивания прядей волос, предварительно смоченных обычным пивом, на алюминиевые бигуди с дырочками и резинкой от трусов с одного боку. Они, эти волосы, так брались прядками, накручивались, а потом надо было тянуть резинку и закреплять её на втором конце бигудюшки. Парикмахерша страшно тянула за волосы, а когда прикручивала бигуди к голове, то цепляла соседние волосы, выщипывала их, и это было так больно! Потом Адель полчаса задыхалась под пластмассовым колпаком, похожим на аэродинамическую трубу, в которой испытывают новые самолёты на турбулентность и ламинарность. Когда пиво высохло, парикмахерша стала снимать с неё бигуди. Она опять цепляла соседние волосы и опять выдёргивала их. Это тоже было больно. Пряди, накрученные на пиво, стали железобетонными. Они торчали, похожие на множество труб среднего диаметра: труба – залысина – труба – залысина и так по всей голове. Парикмахерша разлепляла трубы пальцами, и они хрустели. Потом она всё это расчесала мелкой расчёской и облила лаком.
Когда Адель наконец через полтора часа колдовства увидела в зеркале свою причёску для «взрослой жизни», она страшно пожалела, что в тот день, когда ездила на концерт Высоцкого, автобус всё-таки не упал в пропасть! Под огрызками выросших волос сиротливо лоснилось совершенно детское растерянное лицо. Оно было круглым и беспредельно несчастным. Даже не вспомнив о маминых трёх рублях, оставленных в парикмахерской, Адель, судорожно зачёрпывая чайной кружкой воду из ванной, не успев переступить порог родного дома, тут же вымыла голову холодной водой! Она вытерла волосы полотенцем, расчесала, что имела, на косой пробор и, в принципе, была готова с таинству «Выпускного вечера».
На родительском собрании прощальную гастроль было решено провести у Тимошки, потому что его папа занимал какой-то ответственный пост на заводе, они жили в достатке, и не в квартире, а в собственном доме. Тимошкина мама, кажется, сама предложила этот вариант, и все с радостью согласились. Класс пребывал в состоянии концертного ожидания, как будто на гастроли ждали саму «Лед Зеппелин», отчего мир вокруг казался цветным и шумным. Правда, впереди были ещё выпускные экзамены, но, казалось, этот вопрос, кроме Адель, никого не занимал. Все веселились на полную катушку и тайком пили за Тимошкиным домом вино.
Праздник, наверное, удался. «Наверное», потому, что Адель сложно было судить. После того, как она хозяйственным мылом смыла в головы куски сухого пива и лака Для волос и дала себе «честное комсомольское» больше никогда в жизни, ни по какому поводу, не давать себя удушить в аэродинамической трубе, к ней пришло умиротворение и от счастья захотелось есть. Она дома вытащила из холодильника и сварила себе толстую сардельку. Сарделька оказалась странной, вместо того, чтоб благополучно опуститься и лечь на дно желудка, каким-то немыслимым образом застряла в пищеводе и при каждом резком движении грозилась снова вырваться на свободу. Это было очень мучительное ощущение!
