Вот и сейчас дверь его служебной каморки открылась, впуская очередное рыдающее, икающее, хлюпающее существо женского пола. «Не могу, – рыдало существо. – Не могу больше, сделайте хоть что-нибудь. У меня уже мухи перед глазами летают, крысы бегааают». Руки умоляюще сложены домиком у груди, рот изогнут подковкой, подбородок по-детски дрожит: «ва-ва-ва», лицо блестит от слез и соплей. По дрожащим, голубым от венок рукам, по растопыренным длинным пальцам Белянчиков узнал вздорную пианистку. Месяц беспрерывных ночных 85 децибел сделали свое дело.
«Дурища, халда, корова, – выругался про себя Белянчиков, заражаясь ее отчаянием и заводясь – с ним такое еще случалось. Напоил пианистку хлорной водой из-под крана, обмоченное слезами заявление положил в папочку. Взгляд наткнулся на лежащие под стеклом два билета в цирк, выделенные ОВД районным отделом культуры в виде шефской помощи. Собирался напарник Белянчикова с женой, но потом отказался.
– «Вот, билеты. Представление с эквилибристами, с дрессированными кошками. Может, сходим вместе?» Проводил посетительницу до двери. Бегают, от работы отвлекают. Таким в городе делать нечего. Покупали бы, как в рекламе, домик в деревне. А верхние – гады. Они у меня заткнутся.
Они вправду заткнулись. Ночь прошла в тишине. И следующая ночь. И неделя, как отрезало. Татьяна боялась поверить в тишину. Отоспалась, пополнела, порозовела. Требовалось отблагодарить участкового Белянчикова. Татьяна купила в палатке туалетную воду «Chaman» в золотисто-черной коробочке и пошла в милицию. Только что прошел дождь, кричали и смеялись дети. На площадке звенел прыгающий мяч: до-си-ля-соль, восьмушками. У Татьяны будто из ушей вынули турундочки. Небо было неправдоподобного цвета, зеленое с розовым, как на картинах Чурлениса. Листочки на черных мокрых ветках напоминали проклевывающиеся кудрявые кустики салата.
А в отделении милиции пахло Новым годом, елкой. Уборщица подметала с пола хвою. В каморке Белянчикова сидел какой-то рыжий в форме. «Белянчикова нет, гражданка»-«А когда он будет?» – «Никогда. Погиб при исполнении».
Рыжий удивился ее реакции. Пояснил: «Подонки напали в подъезде. Проникающее ранение острым предметом в почку. Внутреннее кровоизлияние». (Спица в почку – и никаких следов…) «Где это произошло?» – «Не думаю, что адрес что-либо вам скажет». – «Улица Парковая, дом такой-то, подъезд такой-то?» Это был дом и подъезд, где жила Татьяна. – «А вам откуда известно?» – «Я знаю убийц. Их зовут Мицики». – «Граждане Мицики задержаны по подозрению в хранении, сбыте и употреблении наркотиков. Версия об их причастности к убийству сержанта Белянчикова в настоящее время прорабатывается. Вот бумага, пишите что вам известно по данному факту…»
… Дома Татьяна прямо в пальто прошла к пианино. Вынула из кармана билеты в цирк на представление с эквилибристами и дрессированными кошками. Разгладила, перечитала. Откинула крышку пианино. Вдруг вспомнилось свое первое детское знакомство с фортепиано.
Тогда она вообразила себя крошечной девочкой, помещающейся в хрустальном сосуде, в причудливо выдутых стеклодувом внутри хрустальных гротах. Они отзывались не только на шевеление ее маленьких пальчиков, но даже на ее дыхание. Это слитное звучание – ее и сосуда – было таким мучительным, сладким, невероятным…
Татьяна играла «Балладу» – соль-минор Љ 1 Шопена. Эту балладу, была уверена Татьяна, должна исполнять непременно женская рука. Кто лучше женщины мог услышать и передать эти нежные вопросительные интонации, прощение и прощание, раскаяние, нежное обещание вечной памяти и нескорой встречи ТАМ, и признательность, и волны страстного негодования, и отчаяние по поводу жестокостей и превратностей судьбы, но рука об руку с утратами идет всегда любовь (в этом месте у нее от аккордов мороз по коже шел).
Каждую строчку, каждую нотку пронизывало столько глубокой безбрежной грусти… Она положила голову на застонавшие клавиши и заплакала. Зазвонили в дверь. Как некстати, это по поводу уроков музыки… На пороге стояла молодая женщина: «Простите. Мы все понимаем. Простите еще раз (голос набирал гневную силу). Мы столько лет терпели, но у ангела терпение лопнет. Только ребенка спать уложила. Из-за этого вашего ежедневного бряканья хоть съезжай. Интеллигентная женщина, а так себя ведете. Не одна в доме живете, нужно и о других думать. Как хотите, мы будем на вас жаловаться».
Ну вот, за плечами тридцать лет осознанного прошлого. Из них, чего ни вспоминала, ни касалась мыслью, Вера вздрагивала, вскрикивала: «Не надо, больно!»
Из членов семьи – она да стиральная машина-автомат «Вятка». Как живое существо, как пчелка, трудится, жужжит, бормочет в стерильно-чистой ванной. Вместо полагающихся ее габаритам трем килограммам разномастного веселого мужского, женского и детского белья барабан крутит одинокий спальный комплект да девственно-белоснежную ночнушку.
Старая «Вятка» часто ломалась и требовала замены деталей. В мастерских Вере отказывали: говорили, дешевле купить новую. Только в одном пункте на окраине города детали находились, и старый мастер соглашался прийти к «больной» на дом. Вот и на этот раз Вера шла насчет замены очередной детали.
Путь лежал через нерегулируемый переход на железной дороге, пользующийся в городе недоброй славой. Вера до тошноты, до одури боялась проносившихся грохочущих составов, от тяжести которых земля содрогалась и уходила из-под ног.
Гукнул приближающийся поезд. Стайка девочек-подростков – все в коротусеньких ярких куртках, джинсах ниже пупа – с веселым визгом перебегала дорогу.
Вера увидела: одно яркое пятнышко задержалось на путях. Наклонилось, странно задергалось: тщетно пыталось выдернуть застрявшую босоножку из-под рельсы, ногу – из босоножки. Поезд, несясь на всех парах, уже не гукал – беспрерывно, безнадежно надрывно ревел. Старушка рядом крестилась.
Оглохшую и почти ослепшую от ужаса Веру вынесло к растерявшейся девчонке. Как в тяжелом сне, что-то выдернуло их обеих и швырнуло по насыпи прочь от накатившей, жарко дохнувшей массы.
Веру стошнило прямо под ноги. Утирая рот, тяжело дыша, озиралась, не понимая: почему небо – белое, солнце и трава – черные.
Звон в ушах стихал, краски постепенно возвращались на место. Курточка на девочке оказалась ярко-красная и очень шла к ее черным волосам. Девочка, в кольце окруживших ее подружек, как ни в чем ни бывало, деловито отряхивала джинсы, придирчиво оглядывала курточку: не порвалась ли, не запачкалась?
– Не парьтесь, тетенька. Это мы так играем. Будто босоножка застряла перед самым поездом, понимаете? Кто дольше продержится, под самым носом выскочит. Прикольно, да? Я бы сегодня точно выиграла, да вы помешали…
Девичье щебетание прервала звонкая, от души, насколько у Веры хватило сил, отвешенная пощечина.
– Вы чего, охренели?! Томка, а ну врежь ответно!
Она одернула разорванный новый плащ и, шатаясь, пошла прочь.
Вера валялась на диване, хохотала над тупой семейкой Букиных из комедийного сериала. И вдруг заметила, что Томка не смеется, а странно, пристально смотрит на нее из уголка дивана блестящими глазами.
– Ты чего, Том?
– Ничего… – Томка отвела глаза.
… Все на свете было ложью. Лживой была детская песенка про выходной, где писклявая девчонка подхалимски пела, как она всю неделю ждет воскресенья. Мечтала с папой и мамой пойти в зоопарк и на детские фильмы, а те, видите ли, все шлындают по своим делам.
Томкины отец и мачеха не то, что в выходной – в будни давили диван перед телевизором. А если и уходили, только затем, чтобы быстренько вернуться с сумками, в которых глухо постукивала посуда, и с гостями, каждый раз незнакомыми. Маленькая комнатка наполнялась шумом, пьяными песнями, руганью и невыносимым, тошнотворным запахом перегара.
Запах не возможно увидеть, но Томка ясно видела этот запах: сожженных водкой багровых, рубчатых, мокрых изнутри желудков. Бр-р… Самая большая радость – остаться одной без родителей хотя бы на несколько часов, и пусть девчонка из песни не брешет.
Томкину семью называли неблагополучной. А что, благополучные, что ли, были лучше? Из-за своего худосочного детеныша любая мамаша, не раздумывая, перегрызет горло десяти чужим детенышам. Вот этот низкий животный инстинкт и называли материнской любовью, воспевали как самое возвышенное, чистое, святое чувство. Мамаши в садике и школе тщательно оберегали своих детенышей от дурного Томкиного влияния.
Насквозь лживыми были слащавые тетечки из районных органов опеки. Все у них было уменьшительно-ласкательным: «мамочка», «ребеночек», «денежка». А сами, погладив, руку торопливо отдергивали, будто Томка укусит. Если они такие хорошие, добренькие, почему ее оформили в интернат? Взяли бы к себе домой.
Все на свете было ложью. Все глухо подозревали друг друга в нехорошем и при любой возможности проверяли друг у друга что только возможно. На уроках – уроки, в трамвае – проездные, в магазинах – чеки, на контрольных – билеты.
