– Давай, иди домой. – Геннадий посторонился, пропуская Верку мимо себя, и она пошла так же молча. Поглядев ей вслед, Геннадий вышел из подъезда и пошёл в другую сторону. Всё ясно с этой мартышкой.
Жена. Была у Геннадия жена. Была и любовь, как у Витьки. Вернее, слепая влюблённость. На это и ловят парней вот такие мартышки. Тогда намекали ему ребята, что за птица Карина, не верил. Не хотел верить. Глаза застилала умело подкрашенная мордашка, остренькие грудки. Потом узнал точно, что Карина из «легиона», из девочек, вертевшихся в интерклубе и «работавших» только с моряками загрансудов, болгарами, греками. И опять не мог отрезать сразу. Повинилась девочка, ну было один-два раза, осознала, люблю только тебя, жить не могу без тебя, ещё немного прибарахлимся, заведём ребёнка. Ты ведь хочешь сына? Или дочку? После каждого рейса доходили слухи, отмахивался: ну, ходит на танцы с подругами, ну, кто-то провожал. Не сидеть же ей дома… А как выперли с флота, сама дала поворот от ворот и с глаз у него пелена розовая спала…
Ехать к себе в «берлогу», к тётке, далеко, а квартира, где после ухода отца жила одна мать, совсем рядом. Там его, Геннадия, комната. По версии матери, отец бросил их из-за козней буфетчицы: окрутила отца, сразу дочку ему родила. Отец – капитан дальнего плавания. Буфетчица лет на двадцать моложе него, с ним в рейсы ходила. Геннадий отлично знал теперь роль буфетчицы на корабле, но знал и то, что далеко не все капитаны на них женятся, бросая семьи. У матери – он рано начал догадываться – всегда была своя, скрытая жизнь, свои друзья из управления пароходства, где она работала. Не в буфетчице дело. Нет, не в буфетчице дело, свою надо голову иметь. Вот как у него случилось в последней рейсе.
Команда была в основном старая, а он новичок. Буфетчица тоже давно ходила с этим экипажем. Кого обслуживает буфетчица в рейсе, известно на флоте каждому – капитана и доктора. Капитан здесь дохаживал срок до пенсии, врач был моложе. Капитан невысокого роста, брюхастый, о таких говорят – видит своё хозяйство только в зеркале. Врач длинный, в блеклых веснушках очкарик, с пушком на голове вместо причёски. Буфетчица сразу на Геннадия глаз положила.
Команда, конечно, заметила, но всем было всё равно, «кусок» шефа – табу. Если электрик осмелится, ему же хуже. А буфетчица баба под тридцать, смазливая – только дай! Геннадий делал вид, что ему непонятно, чего она хочет, но когда перешли экватор и посвежело, она прижала его в подсобке. Не успел глазом моргнуть, как она молнию на джинсах расстегнула. Когда без берега уже два месяца, а тебе всего-то двадцать семь. Всё само собой. Тут чёрт угораздил, чтобы бледный очкарик заглянул в подсобку. Заглянул и сразу дверь прикрыл. Настрой, конечно, у Геннадия упал. Капитану док, наверное, не скажет, а пакость сделает. Так и вышло. На очередной медкомиссии глазник, ушник, терапевт – всё в норме. Пока не дошёл до невропатолога, дружка очкарика. Такое заключение написал, что Геннадий и в землекопы не годится, хоть сразу в дурдом.
Доказать обратное не докажешь, у них круговая порука. Поэтому зиму эту ему в РСУ прозябать, по крышам лазать. Весной он пойдёт в базовую поликлинику, заплатит сколько запросят – и опять в море… В рейс, в рейс. Забыть эти крыши, забыть Карину… Карина. Как будто о нём с Кариной написал стихи судовой врач Ян Вассерман:
… На мостике стойте, шутите с командою бодренько,
Но помня в прогулке от бака до самой кормы,
Что каждый моряк для жены – заместитель любовника
По части валюты, по части жратвы и «фирмы»…
Обидные строчки, но недаром включил их в свою книгу писатель моряк Виктор Конецкий. Они – сама жизнь…
Вот и знакомый с детства подъезд, дверь, обитая коричневым, под кожу, красивым материалом. На звонок открыла мать, даже не спросив, кто звонит, «Не одна», – сразу решил Геннадий. Ну конечно, парадное платье, запах вина и духов.
– Генчик, сынуля! – протянула руки для объятий.
– Мать, я пьян и спать хочу, – отстраняясь, Геннадий шагнул в коридор. Из большой комнаты неслась музыка, на вешалке мужской плащ, на полу фасонистые туфли. Морячок. «Генчик, кушать хочешь?»
Подождав, когда мать закрыла за собой дверь в большую комнату, прошёл в ванную, тщательно вымыл руки, умылся. Найдя в стаканчике свою зубную щётку, почистил зубы. Спать не хотелось. В голове вертелось что-то про глупую Верку, про Витьку и Карину. Разделся и лёг в постель. Музыка за стеной звучала глухо. Закрыл глаза, стал про себя считать… Девятьсот пятьдесят семь, девятьсот пятьдесят восемь…
Часы показывали без четверти семь, за окном светло. Дверь в большую комнату плотно прикрыта.
Когда-то, – как это было давно! – он утром, не стучась, врывался туда, забирался на широкий диван-кровать, зарывался в мягкое, пахнущее духами белье, носом, губами, щеками прилипал к маминой руке, пахнущей кроме духов ещё чем-то необъяснимо вкусным и притягательным. Если было ещё рано, мгновенно засыпал, и просыпался только тогда, когда чувствовал мамино дыхание над собой, слышал её голос.
Геннадий только покосился на дверь и прошёл в кухню, отметив, что плаща и фасонистых туфель в коридоре нет. На кухне завал грязных тарелок в раковине, рюмки и бокалы на столе, крошки торта… Это всё ему знакомо, но сегодня почему-то перла в глаза, говорило грубо и внятно.
– Генчик, проснулся? – В полупрозрачном халатике, мать, худенькая, как девочка, скользнула на кухню.
– Голодный?
– Нет. – Сказал тяжело и тут же подумав: «Зачем так?» добавил, смягчив голос: – Нет, мама.
Она засновала по кухне, вполголоса говоря что-то вроде: сейчас я уберу… это случайно… извини…
Чтобы не слушать, вернулся в свою комнату, с полки, на которой стояли любимые им когда-то книжки и безделушки, привозимые отцом из рейсов, взял и раскрыл Дюма «Три мушкетёра».
«Читая письмо, д’Артаньян чувствовал, как его сердце то расширялось, то сжималось от сладостной дрожи, которая и терзает и нежит сердца влюблённых…» Влюблённых… Ха! Нет, теперь его этими сказками не купишь. Это для мушкетёра, которому было всего семнадцать.
Когда Вера вошла, осторожно прикрыв за собой дверь комнаты, Галина не спала, лёжа читала «Анжелику». Глянув на Веру, перекосила губы в улыбке:
– Это Виктор так тебя обжимал?
– А что? – Вера обтянула плащик.
– Колготы у тебя что-то спали.
– Это так. Меня не Витька провожал, а дружок его. Моряк… в отставке.
Галина уткнулась в книгу, продолжая улыбаться. Она побывала замужем. Муженёк «сел» на три года за буйство с ментами, и она иногда задерживалась тоже допоздна.
– Знаю я моряков, – оторвавшись вновь от книги и глядя на раздевавшуюся Веру, сказала Галина, – с одним любовь крутила. Слава Богу, без последствий.
– Каких последствий? – Вера уже сняла колготки и стояла у своей кровати в одной ночнушке.
– Таких. С какими на трипдачу бегают.
Вера подойдя к зеркалу в простенке между окнами, разглядывала своё лицо.
– А этот морячок ничего. Наглый, правда. – Она засмеялась своему. – Он опять на флот собирается вернуться.
– Думаешь, глаз на тебя положил?
– А что? – Она взбила локон надо лбом.
– Холостой?
– Сказал, одинокий.
– А Виктор?
– Телёнок он. Пусть до бычка подрастёт. Только я к тому времени состарюсь, – она засмеялась. – Гаси свет, Галка. Спать охота.
* * *
Виктор потолкался в толпе у кинотеатра, близоруко щурясь. Выискивал светлый плащик и куртку байкера в блестящих заклёпках.
Вернулся на остановку. Мимо шли пары группы людей, они смеялись, вспоминая эпизоды фильма. Ни Веры, ни Геннадия.
Просмотрел их из-за своей близорукости. Геннадий, наверное, сам по себе ушёл, Вера одна домой убежала. Жаль, не удалось её проводить. Хорошо, что сказал ей новый адрес работы, а она обещала прийти, посмотреть, что мы делаем. Жаль, что разминулся…
Он не спеша дошёл до общежития Веры, отыскал взглядом два окна комнаты, где она жила. Одно окно светилось тусклым светом, наверное, от настольной лампы. Ему так хотелось пойти туда, к ней. Но живёт Вера не одна, а с женщиной постарше. Да туда же не пройдёшь, на вахте такие церберы в юбках. Да и спать, наверное, легла Вера.
Постояв минут пять под окнами, Виктор не спеша пошёл домой. Мать, наверное, уже спит, а её сожитель, сторож-ночник, ушёл на дежурство. Сожитель, дядя Веня, как его зовёт Виктор, днём после смены отсыпается, а проснувшись, если Виктор дома, предлагает сыграть в шахматы. Игрок он неплохой, давая Виктору одну-две фигуры форы, почти всегда ставит мат. Он не пьёт спиртного, а вот мать, особенно в последнее время, нередко прикладывается к бутылке. Напившись, она начинает вспоминать Север, куда ездила на этюды ещё студенткой художественного училища, потом трассу БАМа, где тоже художничала и работала в столовой. Из её картин осталось довольно большое полотно: берег моря, слева крутые мрачные скалы, прямо – каменистый пляж и фигура женщины, вглядывающаяся из-под руки в бурные валы. Женщина в свитере, ветер облепил на ней юбку и отнёс вбок волосы. Что она ищет в этом пустынном просторе? «Это ты, мама?» – спрашивал Виктор, когда был поменьше, глядя на картину «Нет. Это моя мечта, а не я», – отвечала мать и грустно улыбалась. А с БАМа она привезла не картины, а его, порядком искусанного мошкой. Виктор тоже поехал бы на БАМ, если бы там вновь началась работа или ещё куда-нибудь на стройку. Теперь, встретив Веру, он думал по-другому. Поехал бы вместе с Верой куда угодно. Здорово было бы стоять в коридоре купейного вагона, смотреть на пробегающий пейзаж и на то, как ветер, врываясь в окно, треплет светлые волосы Веры. Завтра Вера придёт к нему, она обещала, и он пригласит её в кафе. А с утра поговорит с Геннадием, узнает, какое впечатление Вера произвела на него. Не бесчувственный же он, и красоту её заметил наверняка. А она красивая!
