Начальник охраны Божок в перерыве между тостами спросил:
– Федор Федорович, а что будем делать с этим разбойником Градобоевым? Мне сообщили, что он созывает народ, хочет вести его к Дому Правительства.
– Он не опасен, – легкомысленно отмахнулся Чегоданов. – Он смертельно ранен и уползет в лес умирать под корягой.
– Может, ему помочь уползти?
– Он больше не волнует меня. Забудем о нем навсегда. И ты забудь!
– Будет сделано! Забудем навсегда! – шутовски щелкнул каблуками Божок, приложив ладонь к виску.
И Бекетов вдруг увидел красные угольки жестокости в смеющихся глазах телохранителя. И мысль о Елене, о которой не думал весь этот грохочущий день. И мысль о Градобоеве, который мечется, как подранок, погружаясь во тьму своего поражения. Бекетов отошел, стал звонить Елене, но ее телефон молчал.
Между тем Чегоданов подошел к Стоцкому, который мило беседовал с режиссером Купатовым. Взял его дружески под руку:
– Прости, Валя, я на минуту тебя отвлеку, – повел в соседнюю комнату, где можно было уединиться во время ночных неусыпных бдений и оперативных совещаний. Провел Стоцкого к столику, на котором стоял компьютер. Вернулся к дверям и плотно их закрыл. Убедился, что и вторая, ведущая из комнаты, дверь тоже закрыта.
– Что ты мне хочешь сказать, Федя? – улыбался Стоцкий.
Чегоданов достал из кармана флешку, вставил в компьютер. Зазвучал голос Стоцкого, дрожащий от страсти:
«Если бы вы знали, господин Градобоев, как вас ненавидит Чегоданов! Как вас боится! Вы для Чегоданова смертельный враг! Чегоданов чудовище, мерзкое, грязное! Он вор, ненасытный, безумный! Он захватил Россию и грабит, выскребает, хапает! Он главарь банды, которая изгрызла страну, не оставляя ей шанса выжить. У него счета во всех банках мира, он хозяин тысяч корпораций и фирм. Он присваивает себе нефть, газ, сталь, оружие, хлеб. Его министры – воры. Его министр обороны своровал все довольствие армии, все вооружение. Он обворовывает космос, детские сады, ветеранов, больных туберкулезом…»
– Федя, это ложь, подделка! – воскликнул Стоцкий.
– Молчать! – приказал Чегоданов.
Голос Стоцкого, записанный на флешку, продолжал звучать:
«Он жестокий маньяк. Замучил жену, посадил ее на наркотик, чтобы она не мешала ему развратничать. Ходит в церковь, молится на виду Господу Богу, а ночами ворожит, слушает колдуний, гадает на крови!..»
– Не верь, Федя! Нас хотят поссорить! – жалобно стонал Стоцкий.
– Молчать! – оборвал его Чегоданов.
Голос Стоцкого, исполненный ненависти, все звучал:
«И при этом сибарит, тяготится государственными делами. Полдня плавает в бассейне, играет в теннис, принимает массажи. Обожает дорогие авто, виллы, общество европейских аристократов, которые тайно смеются над ним. Он мнителен, боится заговора, и когда-нибудь этот заговор осуществится. Его убьют золотой табакеркой в сумрачном коридоре дворца! Он – гибель России! Гибель русского народа! Россия его не вынесет! Помогите убрать его!»
Голос умолк. Было тихо, едва доносился неясный шум из-за двери. Чегоданов бесшумно рванулся, отвел одну ногу и, поворачиваясь на другой как циркуль, нанес Стоцкому разящий удар, так что чмокнули челюсти, откинулась голова, и комок густой крови ударил в стену. Стоцкий упал, открыл окровавленный рот, а Чегоданов бил его ногой в голову, в пах, в живот, приговаривая:
– Жестокий маньяк, говоришь!.. Замучил жену!.. Посадил ее на наркотик!..
От ударов булькало тело Стоцкого, он прижимал к животу колени, заслонял лицо:
– Умоляю, не надо!.. Федя, оклеветали!..
– Обворовывает космос, говоришь!.. Ветеранов!.. Больных туберкулезом!..
Он бил носком башмака, а Стоцкий, рыдая, уползал к противоположной двери, шаркая коленями, оставляя на полу липкий зловонный след.
Чегоданов вернулся к обществу, которое продолжало праздновать. Купатов, уже подшофе, витийствовал, объясняя Бекетову, почему России нужен сегодня такой президент, как Чегоданов:
– Видите ли, в нем воплотились народные архетипы, в которых народ узнает себя. Он и Отец, который взращивает свой народ. И Пастырь, который научает народ. И Герой, готовый вести народ на бой. И сказочник, навевающий народу сладкие сны. Разве вы не согласны?
– Пожалуй, – рассеянно отвечал Бекетов, думая о Елене, о Градобоеве, которых накрывал черный потоп поражения. В этой темной пучине горели красные угольки, Божок в болезненном нетерпении облизывал губы.
– Извините. – К ним подошел Чегоданов, мило улыбаясь, трогая Бекетова за рукав. – Андрей, я на минуту отниму тебя у нашего замечательного режиссера, а потом он продолжит навевать тебе сладкие сны.
Чегоданов увел Бекетова в соседнюю комнату, где, как показалось Бекетову, витал едкий запах человеческой плоти.
– Андрей. – Чегоданов усадил Бекетова на диван с золоченой спинкой, движением осторожным, но властным. – Я должен тебе это сказать теперь, в первые минуты моего торжества. Я безмерно тебе благодарен. Ты пришел мне на помощь в трудную минуту, позабыв обиду, и тебе были важны не наши с тобой отношения, но судьба государства. Не знаю, одержал бы я победу, окажись рядом со мной кто-нибудь другой, а не ты. – В лице Чегоданова была твердая ясность, спокойная уверенность, словно не было недавних бурь, нервных срывов, тоскливого ожидания. Власть, что он получил, разгладила мучительные морщины, наполнила тихим светом глаза. Исполнила сил, которые не таили в себе угрозы другим, а только твердое превосходство. – Но теперь, когда мы победили и враг повержен, – теперь, Андрей, мы должны расстаться. Наступает совсем иная пора, где мне не нужны пылкие поучения и религиозные проповеди, исторические примеры и уверения в моем мессианстве. Мне это будет мешать. Я сам знаю, как управлять государством, как выстраивать отношения с элитами, как ладить с народом, как балансировать среди групп, от которых получил власть и которые наблюдают за каждым моим шагом. Предвыборный театр окончен. Начинается реальное управление, в процессе которого ты будешь помехой. Вначале мы станем сглаживать наши конфликты, но в конце концов они обретут открытую форму, наша ссора станет достоянием гласности и пойдет во вред стране. Совсем как ссора царя Алексея Михайловича и патриарха Никона. Поэтому расстанемся сейчас, когда наши отношения безупречны. Я преисполнен к тебе самой высокой благодарности, самого чистого дружелюбия.
Бекетов слушал и удивлялся своему спокойствию. Казалось, он ожидал этого объяснения. Его на время заслоняли бурлящие марши и митинги, виртуозные комбинации, дерзкие решения на краю катастрофы, которая, случись она, накрыла бы их обоих вместе с гибнущей страной. Но теперь, когда край беды отодвинулся, наступила пора расстаться. И он, «собенный друг царя», должен покинуть царский терем. Оставить расписные палаты и удалиться в изгнание, к северным монастырям и озерам, на которых кричат дикие лебеди.
– Ты можешь обвинить меня в неблагодарности, в вероломстве. Но ты сам говорил, что в политике действует совсем другая мораль. Морально то, что способствует возвышению государства. Мерилом людских отношений является только одно – судьба государства. Поэтому я прошу тебя удалиться. Ты ни в чем не будешь испытывать недостатка. По первому зову я кинусь к тебе на помощь. Но теперь мы расстанемся.
А у Бекетова – сладкое головокружение, упоительное прозрение. Та волшебная поляна в лесу, сверкание снегов, смоляные красные сосны и упоительная лазурь, в которую они вознесутся с Еленой. Обнявшись, обожая друг друга, умчатся в бесконечную синь, «где несть болезней, печалей».
– Я согласен с тобой, Федор. Я уеду. Помогай тебе Бог.
Они обнялись и вышли вдвоем в гомон, смех, звон бокалов. Хмельные генералы пили за русскую армию. Министры обсуждали цены на энергоносители. Телохранитель Божок прикрывал веками красные злые огоньки.
Бекетов уходил не прощаясь. Оглянувшись, заметил на стене, в свете праздничных люстр, розоватое пятно – силуэт баррикадника, расплющенного танковым снарядом.
В ночном городе Бекетов искал Елену. Ее мобильный телефон не отвечал. Не отвечал и домашний. Он позвонил в штаб Градобоева, но нелюбезный голос ответил, что пресс-секретаря здесь нет. Елена присутствовала в этом ночном, не желающем уснуть городе, среди порывов сырого ветра, дождевых брызг. Ее кружило в водоворотах, ударяло о выступы зданий, слепило ошалелыми фарами. Ее окружало несчастье, ненависть, презрение, и он был тому виной. Искал, чтобы объясниться.
Наконец он решил поехать к ее дому на Трифоновской и у ворот караулить ее, как бы поздно она ни вернулась. Он стоял у чугунной решетки, заслоняясь от дождя, глядя на фасад, где погасли почти все огни. Лишь несколько оранжевых окон, свидетели чьих-то бессонниц, продолжали гореть. В далеком прогале ртутно светилась улица. По ней, размытые, как шаровые молнии, проносились огни. Он ждал, когда ее машина вынырнет из прогала, остановится у ворот и она, усталая, выйдет открывать замок. Он обнимет ее, поцелует любимые глаза, все объяснит, и они, свободные, любящие, уедут из этого грозного города. Унесутся в лазурь, где их ждет восхитительная бесконечность.
