Гостемил приблизился к Диру и наклонился. Дир повернул голову, и Гостемил широко открыл глаза. Лицо Дира было в слезах. Дир шмыгнул носом, отер щеку кулаком, и снова посмотрел на Гостемила.
– Ты чего это? – спросил Гостемил.
Дир молча протянул ему какую-то тряпку.
– Это что?
– Это угол моей сленгкаппы.
– Порвал сленгкаппу. Ну так что же?
– Я ее Хелье дал. Он в ней ушел.
Гостемил не разгибаясь спросил, —
– Чей это дом? Который горит.
– Явана.
– А где Яван?
– Не знаю. Хелье договорился со мной, что встретимся у Явана.
Тут только Гостемил заметил, что брови у Дира опалены, а ресницы отсутствуют. Дир поерзал, пошарил рукой, и показал Гостемилу еще один предмет – ножны, кожей обернутые, с прилаженным кожаным шнуром.
Гостемил сел рядом с Диром.
– Ты пытался?…
– Я зашел … там дальше сплошной огонь. Везде. Вот только и подобрал.
– А почему ты уверен, что…
– А они уезжали, когда я подошел.
– Кто они?
– Те, кто поджег. Изнутри и с четырех углов.
– И что же?
– Говорили между собой. «Задохнулись, теперь просто сгорят». И еще я слышал крик. Женский. Внутри.
– И…
– Я не успел. Я подумал – хватать тех, кто уезжает, или бежать внутрь? Я побежал внутрь. Пытался. А когда опять выбежал, они уже уехали. Кроме одного. Вон лежит.
Гостемилу захотелось закричать, что все это не так, и Дир все перепутал. Мало ли что! Но он сидел и видел – очевидно, те же картины, что видел Дир. Когда людей связывает многое, они умеют видеть. Иногда. Гостемил не совсем понимал, что видит. Дир, наверное, понимал больше – поскольку больше об этом знал. Гостемил поднялся, приблизился к горящему дому, и поглядел через забор, туда, куда указал Дир. Действительно, возле горящей стены лежало тело.
Он вернулся и снова сел рядом с Диром.
Вот Хелье и Любава заходят в дом и ждут прихода Дира. Удивляются, что Яван отсутствует. Предполагают ночевать, а на утро посмотреть, что в городе. Хелье, конечно же, осматривает все ходы и выходы на всякий случай, запирает по мере возможности ставни – не потому, что это может остановить преследователей, но чтобы слышно было, когда преследователи начнут эти ставни ломать. Вот Хелье ведет Любаву в спальню, укладывает ее спать, возможно кричит на нее, чтобы не болталась под ногами, а спала, а сам выходит в занималовку – и слушает, слушает, слушает, что происходит в городе. И, возможно, чувствует приближение опасности.
Вот восемь или десять человек окружают дом. Люди они не простые, не просто ратники. Какой-то осколок Косой Сотни. Знают, что делают. Вот один из них лезет на крышу, остальные следят за входом. Одновременно один разбирает черепицу, а двое других высаживают дверь. Вот Хелье, мягко ступая, со свердом в руке, занимает позицию возле двери. Они врываются в дом, один из них рубит свердом по тому месту, где только что стоял Хелье. Но Хелье там уже нет. Хелье знает, что эта драка – до конца, что даже один, оставшийся стоять, означает неминуемую смерть, и он изменяет своему правилу не убивать намеренно – ради себя, или ради Любавы, а может просто от злости – почему бы им не оставить его в покое? В этот момент один из оставшихся снаружи топором сбивает ставню и лезет в окно. И Хелье, отбиваясь от наседающих на него, отступая, попутным, почти небрежным, движением, колет лезущего, лезвие проходит между ребер, и лезущий падает наружу и застывает в нелепой позе. От клинков летят искры, Хелье мечется из стороны в сторону, защищаясь от всех и атакуя всех одновременно, но там темно и мало места, а у одного из атакующих обнаруживается сеть, и он, атакующий, не орясина дубовая, он выжидает, когда наступит нужный момент, почти не участвуя в драке. Вот Хелье легко ранит одного из нападающих, возможно в плечо, и в этот момент сеть вылетает из руки ждавшего и накрывает варанга смоленских кровей с головы до ног, и сверд запутывается в ней, и Хелье делает шаг назад и падает, и сверд его тут же прижимают к полу, а его самого бьют несколько раз ногой по чему попало и, связанного, выволакивают в занималовку. Любаву находят, произведя быстрый осмотр дома, в спальне, затаившуюся. Любава пытается ударить кого-то ножом, но это смешно. Нож у нее отнимают. Ее тоже связывают – руки сзади, от запястья до локтя, и щиколотки.
Вот главный, руководящий действом, задает вопрос – где? И Хелье, конечно же, посылает его в хвиту. И главный приподнимает Любаву за волосы и режет ей ножом щеку. Кровь. Режет дальше. И Хелье говорит – в кожаном мешке, на ножнах. Один из преследователей идет ко входу, находит ножны, отвязывает кожаный мешок, ножны бросает, возвращается в занималовку. Главный берет у него мешок, развязывает, и извлекает два свитка. Исследует первый, кивает, и прячет у себя на груди. Просматривает второй, зловеще улыбается, бросает Любаву, а свиток бросает Любаве в лицо. На лицо. Сверху. После этого Хелье, уже связанного, дополнительно привязывают к ховлебенку. А Любаву – к другому ховлебенку. В дело идут светильники – льется на пол, на стол, на подоконники масло. Проходят в столовую, делая тоже самое. В гридницу. В спальню. Затем двое выбегают и обкладывают соломой, взятой с кухни, все четыре угла. Все это поджигают факелами почти одновременно. И уходят.
Сперва много дыма, клубами, расходится по помещениям, дымит масло, дымят просмоленные, утепленные мхом стены. Дым все гуще и гуще. Двое связанных слегка шевелятся, пытаясь освободиться от веревок. Еще гуще. Связанные кашляют. Продолжают кашлять. Сознание начинает постепенно уходить. И огонь прорывается сквозь дым, гудят стены, начинает ходить крыша. Огонь доходит до связанных еще до полного ухода сознания. И слышен крик. И тогда преследователи, следящие за действом из-за забора, бросают одного, которого они потеряли в драке, убитого, и уезжают.
Неизвестно, сколько времени прошло, а Гостемилу все виделась картина за картиной.
Гостемил почувствовал какую-то тяжесть на левом плече. С трудом оторвавшись от страшного видения, он повернул голову. Дир, уткнувшись лбом ему в плечо, плакал навзрыд. Гостемил погладил Дира по голове.
Галопом к горящему дому подлетели два всадника. Ликургус со светящимися зловещими глазами остался в седле, но Эржбета, увидев присевших у забора Дира и Гостемила, спрыгнула с коня, взяла его под узцы, и подошла к ним.
Дир поднял голову. Увидев его лицо и обернувшись на дом, Эржбета поняла все. В уточнениях она не нуждалась.
– Что? – спросил ее Ликургус. Ноздри его расширились, втягивая воздух. Он еще ничего не понял. – Кто?
– Хелье и Любава.
– Где?
– Там.
Эржбета кивнула по направлению к дому.
Ликургус соскочил с коня и подошел к воротам. Недоверчиво обернулся на Эржбету. Она кивнула.
– Кто?
– Ты знаешь, кто. Тот, кто опередил и тебя, и меня, – сказала она.
– Я не…
– Да, я тоже не собиралась убивать Хелье.
– Где?
– Ты имеешь в виду направление?
– Да.
– И это ты знаешь. И карта была у тебя с самого начала.
– А у тебя?
– А у меня не было. Теперь есть. И у того, кто туда теперь едет, тоже есть. Взял у Хелье.
– Значит … – сказал Ликургус.
– Значит, – спокойно ответила Эржбета, – именно туда нам и следует ехать.
Ликургус постоял недвижно некоторое время, что-то прикидывая.
– Этих возьмем? – спросил он, кивнув в сторону Дира и Гостемила.
– Нет. У меня два колчана осталось. Сорок стрел – вчетверо больше, чем нужно. Стало быть, ты едешь со мной?
– Конечно.
– Зачем? Ты не насытился сегодняшним? То есть, вчерашним? Может, отдохнешь?
– Я мог их сберечь. С самого начала. Хелье ко мне первому обратился.
– И искупить твою ошибку можно только кровью убийцы, не так ли.
Ликургус не ответил. Вскочив на коня, он поправил узду, еще раз посмотрел на Дира и Гостемила, и сказал, —
– Ну так едем или не едем? В любом случае на север, а там много лошадей без присмотра бегает теперь, можно брать в повод хоть по две. Поедем. Весь день ведь ехать.
Эржбета кивнула и поднялась в седло.
Дир и Гостемил, сидящие у забора, даже не заметили, казалось, прибытия и отбытия хозяина дома.
Глава тридцатая. Следующий вечер
Игорев Сторец, на самом краю ладожских владений, всех гостей встречал с одинаковым равнодушием. Все, что умудрялось здесь расти или водиться, знало, что не каждый, сюда прибывший, здесь останется. Небо над Игоревым Сторцем бывало солнечным несколько раз в году, как правило тогда, когда пользы от этого не было никакой – в середине зимы, или ближе к осени. Деревья и трава вид имели надменно упрямый – будто росли они здесь назло всем законам природы. Несколько домов ютилось ближе к пограничью, к собственно Ладоге – там условия были менее жестоки, продувные ветры, тоже очень сильные и холодные, не забирались неуклонно под шкуры и одежды, дожди, хоть и частые, и сильные, не напоминали водопады, снег не покрывался, не успев выпасть, толстой ледяной коркой (корка эта вес путника не выдерживала, ломалась, и, ломаясь, рвала на путнике порты и резала ноги). Не то Игорев Сторец удерживал в своих пределах память о леднике, не то теплые ветры с запада и юга обходили его стороной, не то северные циклоны, из тундры, благодаря особенностям ландшафта, пробирались сюда не смягчась – кто ж знает. Неуютное место.
