– А бумаги?
– Какие бумаги? – врач поднял голову от писанины и вознес взор.
– Справки, справки, в отдел кадров, ну и, там…
– О чем справки-то? Вы совершенно здоровы.
– Да, конечно, но мне ведь рожать недели через две, что ж мне, опять к вам ехать?
– Как, простите?
– Как все рожают, пишите, пишите, мне нельзя волноваться.
– Да, да, не волнуйтесь, сейчас я приглашу более опытного специалиста, – тертый мужик не растерялся и стал набирать по внутреннему телефону номер приятеля-психиатра.
На следующий день Таню на два с лишним месяца временно прописали в Кащенко, где она с удовольствием подвергалась лечению электричеством и прочей дрянью, раздумывая о предстоящем декретном отпуске и как бы неплохо уехать в деревню, что ли, где хоть молоко хорошее и не ходит все время вокруг нее Иван и где даже тоска дождливых сумерек хорошо пахнет скошенной вчера травой.
Бог только знает, кому из своих прародителей должна была быть благодарна Наташа Шашина за темные приятные глаза, смугловатую, но не сильно, кожу, чуть высокие скулы, и фигуру, хотя и стремящуюся к некоторой в отдельных местах пухловатости, но в целом поджарую. Пыльно-ветреные летом и ветрено-снежные зимой саратовские улицы пропустили пройти по своим грязям-булыжникам-асфальтам такое число разноплеменных, с котомками, винтовками, котелками и завернутыми в платки детишками, что всерьез рассуждать о составе кровей жителей Поволжья смог бы, наверное, только какой-либо энтузиаст-этнограф, отчаявшийся найти подходящую тему для очередной диссертации. Даже про нетленного вождя мирового пролетариата и то до конца неизвестно, какие рецессивные аллели и гомозиготности его на наши головы сформулировали, не то калмыцкие, не то Гросшопфов шведских, или был он на манер Атиллы простым бичом Божиим. Тем более мало известно о Наташином генеалогическом древе, явно раскидистом; похоже, вдоволь над ним поэкспериментировали мичуринцы из небесной канцелярии. Одно очевидно – приживались к этому стволу некие кочевые красавцы, которых художники пишут непременно ловко сидящими на коне, с кривой саблей или ятаганом, в бараньей шапке и опасным луком за спиной. А может быть, гастролировал в Саратове цирк Чинизелли, и Наташина прабабка, воодушевленная полунагой мощью гимнастов, попросила у перса-канатоходца подробный автограф неподалеку от шапито в зазывно-непроходимых кустиках. Неважно это все, казалось бы, да как сказать. Модный теперь тезис насчет просыпающейся в нужный момент памяти предков – это если бухгалтер-задохлик вдруг начинает рубать всех в капусту в ритме боевого гопака или, скажем, кунг-фуировать бывших корешей до полного окоченения – в Наташином случае может считаться доказанным опытным путем.
Как степной колокольчик, невинный до трогательности и тесно окруженный строгими воспитателями-репьями, Наташа произрастала в Саратове, где, при средних своих способностях, сподобилась окончить английский факультет местного педвуза, приобретя мало тогда дефицитную специальность учительницы английского же чтения, поскольку говорить на этом языке там никто не умел, а школьники, не имея потребности читать парламентские речи вигов и тори в подлиннике, изучали в основном постановления Пленумов ЦК. Стыдливая, наивная и жестко взнузданная заботливыми родителями, имела Наташа все шансы провести свою учительскую жизнь в провинциальной дреме, изредка расцвечиваемой скандалами с неотвратимо пьющим мужем, поскольку других не бывает, в постылых заботах о парочке детей-шалопаев, накоплении дензнаков на покупку дубленки и нечастых пикниках на загаженных берегах великой русской реки. Молодецкий лейтенант, к которому саратовская учительница, как любой учительнице вообще положено, стремилась максимально плотно прильнуть всеми своими колокольчиковыми листиками-цветочками, три ночи подряд после свадьбы уговаривал ее снять, наконец, ночную рубашку, чтобы иметь возможность досыта потребить принадлежащее ему по праву, но так и не преуспел. Не сняла.
– Наташенька, солнышко, – требовал офицер, уткнувшись носом в манящую ямочку над ключицей, – давай снимем, а?
– Ну зачем, зачем, она же тебе не мешает, – отнекивалась новобрачная, познавшая уже первые прелести плотского греха и ничего особого в них не нашедшая.
– Да тебе она мешает, тебе. Все равно темно, не видно ничего, жалко тебе, что ли?
– Зачем тогда снимать, если ничего не видно, – такому ответу в логике не откажешь.
– Так давай свет включим и снимешь!
– Это проститутки только так бегают, при свете, – пуританство недавней невесты изумило лейтенанта на всю супружескую жизнь.
В дальнейшем узы телесной близости переросли в достаточно регулярное деловое сотрудничество – надо так надо, а не надо – ну и ладно, было б об чем говорить. Когда лейтенанта перевели служить в Москву, жену он с собой все-таки взял, – моральный облик отмечался в характеристиках отдельной строкой. Наташа родила детей, забот ей хватало, уже майор не испытывал трудностей в приискании себе дам, для которых ночнушка не являлась непременным атрибутом принятия перепихнина, а темперамент его жены тлел парой угольков под громадной кипой смолистых веток неведения, скудных жилищно-коммунальных обстоятельств и неизжитой стеснительности.
Служа в столице переводчицей, толмачила теперь москвичка несложные текстики, работала на совесть – трактовала по-своему только известные ей слова в незатруднительных сочетаниях и те, которые не лень и не долго было искать в толстых словарях, остальные пропускала. Проверяли за ней не всегда, вежливо ругали время от времени, Наташа горячо в таких случаях спорила, убежденная в правоте саратовской школы языкознания и моральном превосходстве над столичными снобами, каковыми она считала всех правильно произносящих слово «педераст» и знающих дорогу из Бирюлево в Текстильщики. Может, ничего и не случилось бы дальше в Наташиной тихой жизни особенного, не сотвори швейцарский концерн экологической катастрофы европейского масштаба. Что-то там у них прорвало, и могучая химическая дрянь надолго лишила рыбаков возможности извлекать судаков из Рейна.
Сдала майорская жена свой перевод про эту драму, заварила себе чаю в небольшой давно не отмывавшейся добела чашечке, достала котлетные бутербродики, уснащенные укропом с подоконной грядки, и приступила было к обсуждению с товарками всяческой злободневности. Тут и позвал ее начальник, молодой, вечно веселящийся над Наташиными ошибками (хам, хам!) и редкой ее неосведомленностью в других, кроме домашнего хозяйства, областях знаний.
– Наташа, прочитай, будь добра, что ты тут написала, в самом начале.
– А что?
– Да ничего, ты прочитай, прочитай.
Ух, как ненавистна была Наташе в этот переломный момент ее жизни отвратительная рожа с большим носом, блестящими очками, подозрительно не ухмылявшаяся. Но текст – точно простой, так что бояться было нечего.
– Сегодня в Женеве собрались министры по вопросу о поллюции в Рейн, – спокойно и твердо прочитала Наташа.
Рожа уткнулась было в стол, но воспряла и, явно сдерживая гоготание, вопросила:
– Наташа, а ты знаешь, что такое поллюция? – Из соседней через дверь комнатушки высунулись любопытные.
– Знаю, конечно. Это когда спускают…
Что и куда, Наташа сообщить не успела, – прервал хохот со взвизгами от восторга. Она недоуменно глядела в текст. Тут же ей был вручен энциклопедический словарь, загодя открытый на нужной странице. «Непроизвольное семяизвержение» – начала опять читать Наташа, бросила толстый том на стол, прижала к не утратившему еще миловидности лицу грубоватые руки и заплакала. Горько-горько. До такой степени с физиологией она была знакома. Ее утешали. Да и в самом деле, английское слово «pollution» имеет массу значений, всякий ошибиться может.
Начала Наташа читать – справочники, журнальчики разные, «Яму» Куприна осилила. Тление и появившееся мерцание ее угольков нимало не занимали мужа-подполковника, привыкшего считать жену для постельных забав негодной и привычной настолько, что даже поигрывание Наташиных ягодиц в полусогбенном положении корпуса с задорным оглядыванием через плечо – этот фокус подсказала Наташе Эммануэль из кстати появившегося видеомагнитофона – вызывало у него только скептическую ухмылку, – «давай, поди лучше борщецу разогрей», говорил он, всякого такого и не такого еще навидавшийся порядочно. Угольки померцали-померцали, а раздувать-то их было некому, – Наташа была женой, верной по-саратовски надежно, хотя способных покуситься на ее добродетель, надо признать, вовсе не было. Где их взять, искусителей опытных, прикосновением руки горячащих и в ухо несуразности стыдные нашептывающих, чтобы изломать-искрутить-раздавить на скомканной простыне, и ноги чтоб потом еще полдня были слабыми и слегка сотрясаемыми неостановимым дрожанием, и ставить их надо было бы широко, чтоб не прижать чего ненароком и не закусывать губку, не жмуриться от внезапной усладительной тяги внутри. Не встретишь такого ни по дороге на работу, ни в овощном-продовольственном, а если и встретишь, как узнать, сам-то, небось, и не поглядит на Наташу, нужна она ему тыщу лет и три года, – вон какие крали скачут в юбчонках прозрачных, а ее коленки укрыты от взоров. Ноги у Наташи были так себе. Тление продолжалось, а деньки бежали, не тормозя и не замирая на перекрестках, а и перекрестков-то почитай что не было, – так, большачок укатанный, скрывающийся за дальним лесом, а там уже и старость, и внуки, и хворости, без очков видать. Подросли и зажили своими сложными жизнями Наташины детки, молодцеватый, а не молодецкий уже, отставной полковник-муж осваивал какие-то крупносуммные валютные провороты, не обижая жену отчислениями, но жил подолгу и не дома, а где-то, – Наташу он туда не звал, считая вполне обоснованно, что делать ей там совершенно нечего. Полуоставленная и давно похожая не на колокольчик, а на сорванный гороховый стручок, шкурка которого подвяла и побледнела, но горошинки внутри еще свежи, упруги и округлы, Наташа добралась до самого, пожалуй, опасного для любой женщины возраста. В сорок с небольшим женское естество на короткое время перестает считаться с находящимся в голове, зудяще убеждая хозяйку попользоваться собой хоть напоследок, пока потребительские свойства не утрачены окончательно, а соотношение затраты-качество делает уцененный товар доступным для большинства желающих. Начинают тогда дамы показывать знакомым мужчинам свои фотографии в купальниках, красить редеющие волосы в радикальный какой-нибудь цвет, светить из-под растянутых на груди кофточек и облегающих тонких брючек бельевыми завлекалочками, путешествовать к теплым морям, где загар ровней и мужик сильней. Наташа отправилась в Турцию, ничего конкретного в виду не имея, – угольки ее почти не беспокоили, а легкое шевеление средним пальцем правой руки на сон грядущий или в утреннем душе вполне снимало раздражительность.
