Мягчит и топит подкожное сальце солнце полуденных стран, разогретой коричневеющей коже приятны прохладные простыни широкой постели в номере с видом на море, рыбно-моллюсковый ужин с вином баюкает не хуже няньки, сон глубок и покоен. Утром Наташа пошла прогуляться по городку, так как пасмурное небо и высокая волна ничего другого не предлагали. Час хождения между гостиниц, бассейнов и торговцев турецко-китайскими сувенирами привел к скучанию, позевыванию и желанию выпить кофе. В ресторанчике Наташа присела на край пластмассового стула, чтобы короткая белая юбка не взмокла испариной, привычно свела островатые колени, поставила локти на стол, прикрывая отсутствие бюстика под желтой шелковинкой тонкой маечки, выгодно оттенявшей коричневу напряженных шевелящейся тканью сосков. Заказала большую чашку капуччино с круассаном, сделала самый вкусный первый глоток, надкусила пахучую сдобу и замерла, застыла, закаменела, подняв глаза от чашки. Перед ней уселся за крошечный столик, едва уместившись в стуле, громадный слепяще черноглазый и черноволосый курд. Пару дней не бритый, он резко пах мужиком и пивом, и Наташа сразу представила, как будет гореть ее кожа, исколотая скрипящей щетиной. Угольки Наташины, миновав неторопливое разгорание, моментально разошлись в свистящее пламя паяльной лампы, заставив сотрястись многократной короткой судорогой стремительно вспотевшее тело и приклеив язык к небу в мгновенно пересохшем рту. Все было ясно, до гостиницы пять минут ходу, и за эти пять минут предвкушения Наташа, семеня рядом с широко шагавшим курдом и касаясь его жестко-волосатой широколапой руки мокрыми от волнения пальцами, без остатка переощущала не только недобранные за жизнь экстазы и улеты, но и те, что могли бы еще случиться. Так вспыхивают миры, рождаются Большим Взрывом вселенные и гаснут, втянутые Черными дырами. Память поколений подмигнула Наташе, оскалясь белозубо по-курдски, и вознамерилась поглядеть, как она распорядится своей поздней удачей.
Войдя в номер, Наташа метнулась окатиться быстрой теплой водичкой и уже через минуту, оставляя мокрые следы на полу, выскочила из ванной, стянув бедра белым нешироким полотенцем, – за грудь она могла не стесняться. Возбуждение, когда Наташа увидела стоящего к ней тыльной стороной голого мускулистого дядьку, сразу стало оргастической потрясухой, постукивали зубы, в ушах звенело сбежавшей от головы кровью. Курд обернулся, глаза Наташины уже смотрели туда, где было самое для нее интересное. И все, ощущения кончились. Здоровенный предмет невообразимого коричнево-фиолетового цвета становился действительно ужасным, возвращая Наташу к разумной жизни.
– Нет, нет, нельзя, нет, – взмахи руками и попытка сделать шаг назад уронили полотенце с чресел.
– Oh, yes – «no, no», as usual, – курд приобнял Наташу за плечи, вынужденно слегка изгибаясь назад поясницей. Произношение было безукоризненным.
Последовавший час Наташа запомнила не очень, – было не столько больно, сколько жутко. Все это время она пыталась сообразить, какие именно внутренние жизненно важные органы потребуют срочного хирургического вмешательства и во сколько это обойдется; внешняя сторона вопроса волновала меньше, поскольку не чувствовалась. Кудесник ушел не прощаясь. Горячей водой, которая потребовалась сексуальной авантюристке, чтобы ожить и начать даже попискивать от миновавшего ее счастья, можно было бы сполоснуть небольшой автобусный парк. Наутро уже ничего не болело, так – немножко саднили потертости.
Три месяца после возвращения в Москву Наташа шастала по клиникам, пытаясь выведать у добрых лекарей, какими микробами она теперь владеет, помимо необходимых для нормальной жизнедеятельности. И что же? Мало того, что ей не досталось ничего ненужного, курортный красавчик забрал себе и Наташины угольки, на добрую память, вероятно. Ураганное превращение Наташи в суховатую старушку изумило мужа-бизнесмена, и он вывез ее в загородный дом, на свежий воздух. Там она теперь и живет, беспристрастно деля время между петрушкой, внуками, скукой и пустопорожней трепотней с соседями.
Используйте будильник, чтобы просыпаться вовремя, пусть он будет хорош собой и надежен в ритмичной своей работе, а также настойчив насчет ночных рубашек.
Дитятей мелким, лет четырех, худеньким и прямо-светловолосым, меня впервые повезли в настоящую деревню, к маминой дальней родне. Не далеко от Москвы, но и не близко – за Гжатск, километров тридцать по так и не чинившимся после немецких танков и насмерть плененных наших солдат дорогам, рябеющим под частым дождиком глубокими в глинистых берегах лужами, которые могут коротко пыхнуть тусклым кармином, если в прогалине между синими тучами и шумящими верхушками елей покажется заходящее солнце. Брод через неглубокую тогда Гжать, еще километров пять, и коротким обрубком глохнущей в забвении и нищете жизни – шесть домов деревни Юркино, из которых жилых только два, по морщинистой старухе в каждом. Остальные четыре с косыми провалами дранки крыш, забитыми дощатым Андреевским крестом продавленными окошками уже почти съедены двухметровыми лопухами, разросшейся и одичавшей малиной, оплетены вьюнком. Лишь вдоль первыми павших от гниловатой влаги близкого болотца плетней бодрятся невысокие яблони, увешанные фонариками спеющей китайки. Темные сени, направо – хлев, налево – тяжелая дверь в жилое, прямо – лесенка на сеновал, который сквозь щели в потолке сеет колючей трухой на стол, откуда оранжевый с жирной копотью плохого керосина язычок лампы освещает избяное нутро. У большой печи на шестках висят длинные связки сушащихся грибов, серо-коричневые, как ветхий в дырках от моли пуховой платок, в сильный мороз обтягивавший мою шубейку. До той поры я видел грибы в детских книжках и в кино, и там то дети под ними прятались, то они разговаривали, кивая разноцветными шляпками, а то и превращался толстун-боровик в старичка-лесовичка, позванивающего бубенчиками и учащего маловежливого Ивана уму-разуму. Сморщенные и непонятно остро пахнущие, извернутые и перекрученные половинки, четвертинки и целые грибки видом своим меня не впечатлили, но я вдохновился количеством, – связок было очень много, а я как-то думал, что если что-то надо искать, то этого чего-то много быть не может.
В древней сырой перине, помещавшейся на сколоченном из толстых чурбаков и дубовых темных досок одре, я не утонул только потому, что весил маловато. Но, бог ты мой, как же пахло утром! Сено, печь, хлев, керосин, увенчанные ароматами свежайшей разломленной на столе ковриги, заваренного с мятой и смородиной чая и налитого в большую плошку жидкого еще, прозрачно-текучего только что выгнанного из сот меда. Южный ветер пробил вчерашние хмаристые облака, недальний окоемом стоящий лес постоянно менял оттенки зеленого из-за промелькивавших краткой тенью веселеньких мелких тучек, воздуха были прозрачными и у земли чуть-чуть туманились испаряемой с травы дождевой водой. Между репейниками, отяжеленные капельками, провисали паутины могучих, как борцы, крестовиков, чирикали какие-то птахи, совершенно невидимые среди растительности, как, впрочем, и грибы, которые я увлеченно разыскивал, бродя вокруг дома, – дальше уходить было не велено. Идти в лес за грибами со мной, маленьким, никто и не думал, уверяя меня из вежливости, что если туда я и дойду, то обратно – точно нет, а нести и меня, и собранные грибы – удовольствие не великое. Я малость похныкал, но это, как обычно, не подействовало, так что оставалось ждать подходящего случая. Через несколько всем хороших, кроме отсутствия грибов, дней, мы с мамой поехали в соседнюю большую деревню к другим еще родственникам на громыхающей молочными бидонами телеге, в которой были и две любопытные молодые доярки с запахом навозца, тяжелых сапог и чистых белых платков, прижимавших кудряшки. Они по очереди ловко били вожжами по широкой ленивой спине древнего лошака Мальчика, который в ответ только крутил головой и хвостом, хода не ускоряя. Доярки поинтересовались у меня составом нашей семьи, и я, любивший потрепаться с незнакомыми людьми, перечислил всех, кого помнил, подробно описывая степень родства, – обретение новой и многочисленной деревенской родни делало это важным. По приезде я получил от матушки хороших люлей, – она возмутилась тем, что я назвал жившего с нами деда родным, а жившего в отдалении, ее отца, не родным дедушкой, – в тонкостях филологии я тогда еще путался. В другой деревне, оказавшейся, странно, селом, жужжали бесконечные пчелы, мычали и пылили дорогой коровы, грохотали на ухабах грузовики, вытаскивать которые из грязи приезжал оранжевый заляпанный землей трактор. Тракторист разворачивался, и гусеницы далеко разбрасывали комья, – сидевшему за рычагами, наверное, вспоминалось, как он проезжал здесь на Т-34 в 43-ем году.
Обратно в Юркино надо было идти пешком, по лесной тропе километра три. Между начинающими желтеть березами, орешником, елочками и ольховником я шагал себе впереди троюродной бабушки Ксении Васильевны, темной длинной мешком юбкой, коричневой плюшевой курткой и коричневым же в двойную белую полоску клетчатым платком неотличимо похожей на всех виденных мной в деревне и селе бабушек. Мама шла с сумками где-то позади. Лес протяжно шумел высоким ветром, не мешая мне надеяться увидеть кого-нибудь из зайцев, лис или даже барсуков, которых, по словам родственников, было здесь «страсть сколько». Вместо всей этой живности я увидел торчащий из травы прямо у тропинки длинный с крапчатой беловато-коричневой ногой и нераскрытой красной шляпкой подосиновик. Если и были в ближней округе барсуки и зайцы, явно они перебежали сразу из Смоленской в Тверскую губернию, заслышав мой восторженный вопль. Присев на корточки, я обсматривал со всех сторон вожделенный гриб, такой красивый и даже с паучком на боку. Подошедшая полубегом бабушка Ксения, увидев, что меня не ест волк и не кусает гадюка, что было обычным в тех местах и в те годы делом, сказала: «Ах, ну да, он же хотел грибы посмотреть», продолжая, судя по всему, ведшийся ею до моего крика разговор с самой собой. «Да ну его, ну его, не трогай, Андрюшенька, – проагунькала она, – это не грибы, ну разве это грибы, покажу я тебе грибки, ладно, пойдем». И через два поворота и три лужи мы сошли с тропинки, обогнули пару кустов, раздвинули высокую сухую траву и вышли на полянку, с трех сторон замкнутую невысокими кривоватыми березками.
