Когда мальчик-с-пальчик прожил семь суток и юридически стал считаться с тех пор человеком, вышла статья в ежедневной газете тиражом в несколько миллионов со снимком его, безымянного, на главной странице, с откинутой набок тяжелой головой в сером пуху и открытым, как в агонии, черным провалом рта.
Мать мальчика увидела газету в очереди в приемную к начальнику, у которого хотела добиваться справедливости по одному из своих многочисленных многодетных вопросов. «Господи, это же мой…» – подумала она и сорвалась с места прямо в больницу.
Журналистка сама разыскала ее, и ровно через неделю вышел еще один репортаж – про опечатанную квартиру, кредит, социальные службы, несговорчивых начальников, отобранный автобус и детей в интернате, – снова на первой полосе. Мальчика-с-пальчика стали негласно, между собой, называть Митя. «Митьки» – так называла брошенных детей ветеран редакции, давно вышедшая на пенсию фронтовичка, прославившаяся на весь Союз своими опасными остросоциальными (оттого и работала она лишь в Киеве) статьями о детях. Прозвище прилепилось в редакции, все ее отделы, даже спортивный, следили за развитием истории. Этот мальчик казался всем кем-то вроде ангела, не совсем возможным в реальном мире, не совсем ребенком, вокруг которого происходили удивительные вещи. Газету прочитали не только в Киеве. В Австралии, к примеру, к забору у посольства Украины кто-то принес мишку с тряпичным сердцем в лапках – для Митьки.
Когда мать впервые пустили к нему в тихую, полутемную палату в отделении интенсивной терапии, она не знала, как подступиться к этому существу, как дать ему в отведенном для общения формате все то, что заложено ее инстинктом. Материнская беспомощность, пожалуй, самая болезненная беспомощность в мире. Она сидела и гладила металлические ножки, на которых стоял кувез, гладила прозрачные стенки кувеза, смотрела на сына, потому что трогать его было нельзя, старалась моргать как можно реже, покрывая, наполняя его взглядом, так жалея, что этот взгляд не приносит совершенно никакой пользы. Остаток драгоценного времени, вымоленного у несговорчивых врачей, провела, считая его вдохи. Каждый выдох казался ей последним. Вдыхал он всем своим телом и судорожно, с облегчением выдыхал, и проходило время перед тем, как что-то там у него внутри словно принимало ленивую отмашку, мол, ладно, давай снова – и он тяжело нырял обратно в бесцветную дремоту жизни, а мать радовалась.
Под тонкой цыплячьей кожей колотилось, пульсировало его сердечко, но эти колебания были слишком частыми и невнятными, чтобы пытаться посчитать и их тоже.
Игрушки для Митьки приносили и в больницу – их отдавали выздоравливающим детям из других палат. Кто-то из врачей поставил на тумбочку стеклянный шарик с цветами внутри – в нем днем отражался белый крест оконной рамы и синее небо, а ночью он покрывался желтоватыми и голубоватыми бликами. В этот шар, как в сказочный шар предсказаний, словно пытаясь увидеть там будущее, временами вглядывалась мама мальчика.
Статья между тем разлетелась по всему миру, и скоро приехали немецкие врачи и журналисты и предложили снять фильм. Больнице пообещали новое оборудование, которого там так не хватало, а многодетной семье – баснословный гонорар, которого с лихвой хватило бы на откуп от всех коллекторов и кредиторов и даже на новую одежду всем десятерым.
Камера с профессиональным светом и парой операторов находилась у них дома и в больнице круглосуточно, чем сильно смущала старших дочек. С операторами ходили в торговый центр и на рынок за продуктами. Фильм планировался десятисерийный.
Части фильма выкладывали в Интернет, появились тематические сообщества, и жизнь как минимум двадцати пяти тысяч офисных клерков и домохозяек начиналась с просмотра новостей о мальчике-с-пальчике, а за одну неделю ролик в Интернете собрал три миллиона просмотров. К борьбе за жизнь мальчика подключились израильские специалисты из неонатологического центра. И когда прошло несколько месяцев и Митька немного окреп, всю семью пригласили на месяц в Хайфу, в самый главный институт, где работал профессор, спасающий малыша. В Киеве в это время расползалась февральская морозная сырость, над ангарами у леса клубился туман, и мелкая морось облепляла ветровое стекло автобуса, намертво там застывая. Отец семейства устроился работать на развозке сотрудников загородного складского комплекса.
В Израиле было жарко, даже сильный ветер, дующий с моря, не спасал от этой жары, и только низкое солнце, слишком низкое для лета, выдавало, что это февраль. Девочки носили легкие юбки и гольфы, на пляже играли с неизвестно откуда взявшимися пластмассовыми обручами. За их спинами, подсвеченная абрикосовым закатным светом, стояла клиника, похожая на большой белый пароход, где за одним из бликующих окон жил и даже уже следил взглядом за предметами их младший брат.
Некий пожелавший остаться неизвестным богатый господин из Германии перечислил на счет Митьки сумму настолько баснословную, что хватило бы на платное обучение в институте всех старших детей.
В израильской клинике многое было новым и удивительным для них – так, разрешалось беспрепятственное перемещение между домом и реанимационной палатой для новорожденных. Как-то раз малыша вынули из кувеза, положили в руки матери (журналисты с камерами были тут как тут) и сказали, что даже можно выйти с ним на улицу.
Малыш был крошечным, как птичка. Валентина ладонью прижала его к себе столбиком, с раскинутыми по-лягушачьи ножками, запахнула сверху халатом. Так вышли на широкий белый балкон с видом на море. В лицо дунуло соленой морской свежестью.
– Гляди, солнце уже садится, – сказала мать семейства, поворачиваясь боком, так что в приоткрытых мутных глазках отразилось розовое с бирюзой небо.
Глава VIIIПервые три месяца у меня наблюдались большие проблемы с едой, головой и курением. Я никогда не покупала сигарет до сих пор, а когда это все случилось, когда приехала домой, уже в понедельник (переступила порог – и полночь, та нормальная наша неделя кончилась, и началась эта, новая, с самых своих первых секунд наполненная беспросветным мраком) то полезла на кухонный шкафчик, где муж хранил «стрессовую пачку». Мы оба покуривали, но почти как в анекдоте – только когда пили, а пили, когда сильно нервничали. Это была помятая пачка голубого «кэмеэла», и я потом долго хранила ее. Я понимала, что неправильно и преждевременно создавать мемориал его личных вещей, вернее даже не вещей, а предметов, которых он касался или использовал в последние дни… перед больницей (чуть не написала: «своей жизни»). Так, вынося мусор из машины, я не могла выбросить скомканную жестянку из-под энергетического напитка «Нонстоп» – она до сих пор валяется на балконе, возле боксерской груши, я боюсь ее трогать, она там лежит, темно-синяя в алых ромбах, и почему-то напоминает мне педаль.
В той «стрессовой пачке», прибегали к которой в случае рабочих и прочих неурядиц, оставалось всего 4 сигареты, и я выкурила их в первые минуты понедельника, одну за одной, и было чувство, впервые за этот вечер, что я делаю что-то правильное. Потом, пока меня к нему не пускали, я курила по пачке в день. Перекуры были для меня каким-то таким скачком из реальности, провалом, во время которого я мысленно перемещалась будто бы ближе к нему, силой мысли пыталась вытащить его на связь, все время казалось, что если я так сильно этого хочу, то он сейчас возьмет и позвонит. Так же я проверяла контакт-лист в «аське» и «скайпе», а также электронную почту на тему его присутствия: ну, мало ли… Говорят, мысль материальна – и вот, имея возможность во время этих перекуров остаться наедине с собой и силой своей мысли, я превращалась в мысленный монолит, погружалась в транс, призывая телефон пропиликать эсэмэской или позвонить, и чтобы его голос там сказал, что все в порядке, и чтобы я еще ответила: «ну и напугал ты нас, один ноль, зараза», или что-то в этом роде. Словом, проблемы с головой возникли одновременно с курением. Я не могла расслабиться и пребывала в постоянном ступоре. Из-за силы мысли, которая, как непрерывное imap-соединение с почтовым ящиком, соединялась с ним там, в реанимации, доступный ресурс моего мозга был меньше работоспособной нормы, и, подозреваю, я вела себя странно.
Из самого очевидного и неприятного – мне требовалось время на «включение» – лишняя пара секунд, чтобы понять, где я и что я сейчас буду делать, или с кем я и о чем я только что говорила.
Еще было неприятно со сном, вернее, с просыпаниями. Сам сон казался единственным избавлением от всего и был крайне желаем всегда. Иногда по выходным свекровь брала на себя ребенка, и я шла спать, прямо днем – но сон увиливал, словно дразнясь, скользил по моему телу прохладным шелком и утекал куда-то. Я вспоминала мультик про Короля Льва, когда убили его папу и он, львенком, лег возле него и заснул – это было самое значительное и глубокое, что он мог сделать тогда. Я сооружала себе нагромождение из подушек, которое обнимала, закидывала на него ноги и тоже так пыталась спать, но слезы душили меня, я шла курить, и там происходила активация силы мысли, гипноз телефона, и от меня просто ничего не оставалось. Если я все же просыпалась, то с мыслью – как бы так заснуть обратно, чтобы проснуться в другом каком-то дне, где не висят надо мной, как снятая и повешенная на крючок одежда, эта больница и Сила Мысли. Я просыпалась, садилась на кровати, и они слетали на меня, и начинался очередной ужасный день, полный заторможенности и переживаний.
