«Смотри, Климушка, какие краски я подобрала! Цвет битого кирпича, затертой штукатурки и почерневшего дерева! А линии, линии! Они должны быть летучими и воздушными и в то же время ясными и оформленными в ретросилуэт! Как думаешь, поймут?»
И он отвечал, что это верно, что это цвета старости, разложения и забвения и что такими и должны быть воспоминания юности: светлыми, щемящими и безжалостными. Понять обязательно должны, уверял он ее, а те, кто не поймут, ничего в жизни не смыслят, а стало быть, на них и обижаться не стоит.
Август они провели на Кипре, и жизнь их там, как всегда, складывалась из живой лазури, золотого песка, палящего солнца, жары, послеобеденного отдыха, экскурсий и вечерних прогулок вдоль кромки моря. Очарованные предзакатной супружеской идиллией двух стихий, они медленно шли, полуобнявшись, а Санька, шлепая по воде, забегал вперед, находил на песке причудливую поделку, что выбросило на показ море-каменотес, и возвращался, чтобы предъявить находку отцу. Вместе они находили в ней недостатки, и Санька, разбежавшись, возвращал ее морю на доработку: «Пап, смотри, как далеко!»
Сизое задумчивое марево, льстивая вечерняя подлиза-волна, грузный остывающий небосвод, смиренный покой мироздания и спокойная заслуженная гордость: этот могучий благородный мужчина – ее муж, этот умный, красивый, ладный мальчик – ее сын, а эта статная ухоженная блондинка – она сама. Они независимы и состоятельны. Им с мужем не о чем жалеть и нечего желать, кроме друг друга. Через полчаса они вернутся на собственную виллу, где их ждет отделанное алмазами небо и безотказное любовное утомление. Ах, какое здесь ночью небо: падать в него красиво и страшно!
Не тогда ли ее гордыня накликала на них беду?
Когда под слепящим взглядом Гелиоса она выходила из пены морской на золотой берег, и божественные сполохи играли на ее соленой глянцевой коже, муж встречал ее, заключал в объятия и говорил: «Афродита ты моя!» По какой-то странной и стеснительной прихоти он избегал говорить ей «я тебя люблю», но имел много иных способов это выразить. Например, когда она признавалась ему в любви, он отвечал: «Аллушка, ты у меня лучше всех!» и в зависимости от степени уединенности либо нежно касался ее руки, либо заключал в объятия и целовал. Вот и тут: Афродита – значит, я тебя люблю.
Однажды, устроившись после купания в шезлонге, она задремала, а когда открыла глаза, то увидела, что он стоит у самой воды, как, наверное, стояли за тысячу лет до Вознесения лобастые местные мудрецы – расставив ноги, скрестив на груди руки и устремив взгляд на девственную, не оскверненную догмами природу. Открывшийся ему простор был так велик, что его монументальная фигура затерялась в нем. Она подошла и молча встала рядом. Он обнял ее одной рукой и сказал, не отрывая взгляд от горизонта:
«Какие мы, Аллушка, все… временные!»
Ей бы насторожиться, только какие у нее для этого были основания, кроме философских!
А ведь он упоминал (кажется, в сентябре) некоего акционера, с которым по необходимости имел дело:
«Надо же – прожить жизнь, чтобы во всем разувериться! Все-таки перед встречей с Богом посерьезней надо быть!»
И вот еще что важно. В начале сентября, в годовщину смерти его матери они были на Преображенском кладбище, и он, глядя на могилу с именами матери и сына, сказал:
«Тесновато тут. Да и народу много ходит. Как ты думаешь?»
Помнится, она пожала плечами, желая этим сказать: «Что же теперь поделаешь!»
Через неделю он, не спрашивая ее, купил на том же кладбище просторное, тенистое место и велел перенести туда останки матери и Артемки. Она была в шоке: какое кощунство – тревожить невинные косточки ее сыночка! Первый раз в жизни они едва не поссорились, но он был непоколебим и с каким-то отрешенным упрямством сказал чудовищную фразу:
«Хочу лежать вместе с матерью и сыном!»
Они присутствовали при перезахоронении – вслед за рабочими извлекли дорогой им прах из одного участка сердца и переместили в другой. Наркоз золотой осени не помогал, и операция на сердце оказалась тяжелой и болезненной. Когда все закончилось, Клим с оттенком удовлетворения сказал:
«Ну вот, теперь здесь места всем хватит…»
Но ведь не было, не было в ту пору ни подозрений, ни дурных мыслей, а был могучий, надежный и нежный муж – и в пиру, и в постели!
Он был идеальным мужем, она – идеальной женой, а вместе они составляли идеальную пару, или, точнее, единое целое. Не удивительно, что телепатия облюбовала их в качестве убедительного примера своего существования.
Ее часто одолевало внезапное желание ему позвонить, и она звонила, а он в ответ добродушно гудел:
«Аллушка, а я как раз собирался тебе звонить!»
«Я знаю, – отвечала она, – и даже знаю, по какому поводу!»
И почти всегда повод оказывался верным.
Возглас «Я только что хотел (хотела) это сказать!» стал для них дежурным.
Если один из них просыпался ночью, тут же просыпался другой, даже если проснувшийся всего лишь открывал глаза и лежал, не желая обнаруживать пробуждение. Спали в одной кровати, засыпали обнявшись, а распавшись, искали во сне телом тело другого.
И как она с ее хваленой интуицией, с ее самозабвенной преданностью мужу, с их единой душой и слаженным сердцебиением – как она не смогла вовремя обнаружить тяжелой и неслышной поступи смерти? Никогда, никогда она себе этого не простит!
В октябре они слушали в Большом «Волшебную флейту». Он сам предложил туда пойти, и она, несказанно удивившись, выбрала именно этот спектакль – гармоничный и короткий. В театре Клим с неподдельным интересом озирался по сторонам, бормоча под нос: «Так это и есть тот самый Большой театр… Так это, значит, здесь главная опера-балет… Интересно, интересно… Посмотрим, посмотрим…». Она поправляла: «Это не тот Большой, про который ты думаешь. Тот закрылся на реконструкцию, а здесь его новая сцена…»
Его впечатлила акварельная, травянисто-бриллиантовая тональность зала и расшитый в те же оттенки занавес, и он, совсем как та самая достопамятная Матрена, одобрительно произнес: «Богато!»
Они сидели в первом ряду правого бельэтажа и, нависнув над краем сцены, наблюдали за роением в сотах партера, где грузные пчелы неторопливо устраивались в передних рядах, обращая толстые затылки и покатые плечи прочей публике. Указав на них, он спросил: «Может, там было бы лучше?». Она ответила: «Мы с тобой, Климушка, не такие еще старые и важные, чтобы там сидеть!», на что он строптиво проворчал: «Ну, уж если мы с тобой не важные, тогда кто тут важный!».
Между прочим, перед началом она его предупредила:
«Будет невмоготу – скажи, уйдем!»
«Ни в коем случае!» – воскликнул он и с умеренным любопытством просмотрел первое действие.
В антракте они в сопровождении двух охранников со вкусом прогулялись по этажам и манерным закоулкам того вспомогательного театрального пространства, что отделяет искусство от улицы и зовется кулуарами. Клим с любопытством вглядывался в обилие лиц и нескольким даже адресовал приветственный взмах руки. Она пыталась узнать его впечатление от оперы, как таковой, но в ответ слышала: «Нормально, Аллушка, нормально!». И приготовленное ею замечание о безликих репликах и речитативах под клавесин, которыми отдельные яркие детали оперного одеяния скреплялись, как нитками, осталось при ней.
Когда ехали домой, он сказал:
«Знаешь, Аллушка, а я хотел бы жить в то старинное время, встретить тебя, жениться на тебе и родить с тобой пятерых детей!»
«Вот удивительно! – воскликнула Алла Сергеевна. – А ведь я тоже подумала о чем-то подобном! Мне даже в какой-то момент показалось, что мы с тобой жили в то время и тоже были вместе!»
Удовлетворенное выражение приятного знакомства весь вечер не сходило с его лица.
Да, и еще: возможно, тут совпадение, а возможно, результат интриги высших сил (все зависит от степени нашей недоверчивости), но за неделю до этого ей взбрело в голову посетить Сашку. Что поделаешь – один раз в шесть лет с ней такое бывает!
Ехала наудачу, вооружившись одним дежурным любопытством, и готовая к любому исходу. Петенька привез ее по уже известному адресу и как в прошлый раз поднялся с ней на четвертый этаж. Обшитая вагонкой дверь, давно утратившая всякие признаки гостеприимства, к ее удивлению быстро, широко и со стоном распахнулась, открыв ее глазам постаревшего Сашку.
«Привет!» – сказала она, улыбаясь.
Сашка, не отвечая, стоял на пороге, словно раздумывая, пускать ее или нет. Наконец он посторонился и угрюмо сказал:
«Заходи…»
«Ты один?» – на всякий случай спросила она.
«Один» – ответил он и, отпустив Петеньку, она вошла.
Сашка закрыл за ней дверь и, не говоря ни слова, направился на кухню. Она, не раздеваясь, за ним. Он уселся за нетвердый стол. Она села напротив и огляделась.
Та же неопрятная, запущенная кухня. Те же дешевые навесные шкафы с потускневшей облицовкой и такие же столы под ними. Тот же запах подсобки и компания пустых бутылок под раковиной. Тот же хозяин, на сей раз трезвый. От его былого очистительного порыва остались лишь потускневшие обои и изрядно затертый линолеум.
