Митя поежился. Его внесезонная австрийская куртка, которую мать купила в комиссионке, как-то перестала греть после стирки. Или он не ест уже второй день, с тех пор, как увидел холеного, улыбающегося, румяного, одетого, как с иголочки, как с подиума, Никиту. Вот это поворот. Норвежский продюсер приперся в Москву, к его Эльке! Оказывается, она ездила с ним в Сардинию. Нет, нет, какая чушь! Зачем это, почему? Как она могла? Вот что такое женщины… Чистая, нежная… Неужели она такая же, как Тося? Что, все такие, как Тося? Нет, она еще хуже, она с ним за деньги, за фестивали, за Гран-при… Она… Фу черт, какая мерзость, какие мерзкие мысли… Конечно, нет, конечно, Эля – ангел, она ведь даже Митю не подпустила ближе, Митя сходил с ума, Митя умирал от любви, да, да, теперь он может себе в этом признаться, Митя взрывался рядом с ней, а она не подпустила… Так, может, и не любила? Нет, любила… Не спутаешь… А Тося – любила? Нет. Или непонятно… Что такое любовь? Кого любит сам Митя? Конечно, Элю, не Тосю же. А зачем тогда он столько времени провел с Тосей? Он и сам не знает. Было хорошо, было приятно, было внове, было острое наслаждение, иногда грязное, иногда мерзкое, но острое… И он бежал, снова и снова, не думая…
Но ведь больше не бежит! И не из-за Деряева, при чем тут Деряев… Он еще раньше перестал к ней ходить. Она липла к нему, в школе липла, у подъезда ждала, провожала, а он к ней больше не ходил. Надоело, всё – наигрался…
Нет, не выпутаться. Нет, он должен все объяснить Эле, он так жить не сможет, не объяснив… Он не может жить, зная, что она с другим. Особенно теперь, когда он помимо своей воли представляет, что она с Никитой… Нет, нет, он не будет это представлять… Но Никита взрослый, Никита опытный, у него было уже сто женщин, это же ясно… И он не будет беречь Элю, нет, не будет, попользуется и бросит, а она, маленькая, глупая, поверит ему…
Митя метался, несколько раз возвращался к Элиному дому, один раз даже попытался позвонить ей, но сам сбросил. Что он ей скажет? Что? И как он выдержит ее небрежное «Не звони мне, Мить»? Пусть лучше она этого не произнесет. Пусть лучше останется надежда.
– Бубенцов!
Митя вошел в небольшой класс. Надо же… Крохотное помещение, висит огромный портрет… кого? От растерянности Митя не понял, кто нарисован на портрете. Глаза сумасшедшие, кажется, Мусоргский… Или нет, Глинка… Нет, у Глинки глаза спокойные, он всегда на портретах как будто хорошо поел и поспал…
– Что будете играть? – Две преподавательницы благосклонно смотрели на аккуратно одетого, взволнованного Митю.
– Баха и могу еще Мендельсона… Остальное у меня с концертмейстером, но сказали же – лучше играть соло…
– Что хочешь играй. Тебе сколько лет? – Одна перешла с ним на «ты», ему так даже проще.
– Шестнадцать.
– Хорошо, начинай.
Митя пригладил разлетевшиеся волосы. Сейчас. Вот сейчас они поймут. К этому он готовился полтора года. Конечно, это еще не вступительные экзамены, но с блеском поступить на подготовительное отделение, попасть к завкафедрой учиться, снискать славу выдающегося ученика еще до основного набора – это уже полдела. Так отец говорит. Отца не пустили в аудиторию, он стоит, волнуется под дверью.
– Сейчас…
Митя сел, поднял смычок, подождал немного, иногда внутри начинает подниматься и раскатываться особая волна, похожая на то, что он чувствует, когда видит Элю. Особенно теперь, когда он понимает, что потерял ее навсегда… Теплая, сильная и очень горькая волна… Она уносит, и все становится неважно. Ты плывешь по ней, думаешь, вспоминаешь, живешь как будто где-то в другой реальности.
Но сейчас волны не было. Во рту пересохло, руки дрожали. Он не любит выступать. Он не любит играть, когда кто-то на него смотрит. Он так редко выступает. Последний раз – в Юрмале, тогда, с Элей на сцене, когда ее попросили спеть еще раз, без него…
– Ну, не волнуйся, давай… – Вторая преподавательница, перешедшая с ним на «ты», что-то сказала первой, та пожала плечами, улыбнулась. – Не переживай так, играй.
Митя кивнул и заиграл. Первая часть легкая, дальше не споткнуться, на кульминационном пассаже не завраться, там очень легко завраться, затем не потерять темп… Митя играл, стараясь не смотреть на преподавательниц, мешает. Он был в очках, ему было видно, как они перешептывались, было видно выражение лиц, он его не понимал. Ближе к концу первая сказала:
– Ну, хватит. Давай-ка что-нибудь еще. Что ты еще хотел сыграть?
– Мендельсона.
– Хорошо, давай.
Митя приготовился, настроился, напомнил себе – это его шанс, надо сыграть по максимуму, надо собраться, он ради этого момента все лето сидел, упорно занимался. Заиграл, стараясь вложить в игру все, что у него есть в душе.
– Ну ладно, – опять прервала его первая, не дав доиграть. – Давай еще этюдик какой-нибудь нам покажи, а? Технику твою посмотрим. Что из этюдов играешь?
– Брукнера…
– Давай, и повеселей, ну что ты такой зажатый, что?
Она встала, подошла к нему, неожиданно встряхнула его за плечи.
– Ну, что ты? Что?! Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да.
– А что тогда, как не живой?
Митя с надеждой посмотрел на вторую, которой он вроде больше понравился. Та сидела, отвернувшись к окну. Ничего себе… Может, слушает, не глядя? Чтобы не отвлекаться на его внешность? Все-таки она 45+… Митя расправил плечи.
– Да, я… волнуюсь.
– А ты не волнуйся! Покажи все, что можешь! Бояться нечего!
– Можно я еще раз Баха сыграю?
– Играй! – махнула рукой первая, не отходя от него. – Давай, сразу, не сиди, ничего не придумывай, начал, смело: та-та-та, тара-ра-татата! Ну, вперед, вперед, звук, звук где твой? Что ты? Ай… Ну, попробуй со второй цифры. И… давай, вперед… а-а-а… – Она напевала с ним, отбивала такт, смотрела на руки, подгоняла, даже по спине стучала, пытаясь растормошить его.
Потом, вздохнув, отошла ко второй преподавательнице, они о чем-то тихо поговорили. Первая сказала:
– Ну, ты выйди пока, мы потом все тебе скажем. Ты один пришел?
– С батей… с отцом, – поправился Митя.
Первая преподавательница, которая только что трясла его за плечи, усмехнулась:
– Приехали откуда-то, что ли?
– Нет, я москвич.
– А, ну ладно, разницы особой нет.
– Мне скажите, – попросил Митя. – Ему тоже скажите, но сначала мне.
Он чувствовал, что как-то не очень понравился преподавательницам. Программа слишком сложная, надо было попроще что-то брать.
– А скажу! – Первая даже встала, подбоченилась. – Скажу, потому что… Не надо тебе играть… – Она взглянула в список абитуриентов, лежащий перед ней. – Митрофан Бубенцов. Ты не музыкант.
– В смысле? – оторопел Митя, еще не понимая, что она говорит. – Я – виолончелист.
– Ты – не виолончелист, ты не исполнитель вообще. Дирижер – вряд ли. Композитор – не знаю… Ты сочиняешь что-то?
Митя машинально кивнул. «Спешу» и «Грустный дождик»… Ведь было же? Потом просто больше не пробовал…
– Ну вот, попробуй сочинять, если так музыку любишь. Это уже не к нам. Но ты не виолончелист точно. Ты – не слышишь, не понимаешь, не пропускаешь через себя. Дело не в технике. Не в здоровье, даже если ты болен сегодня.
– Я не болен… – тихо сказал Митя.
– Тем более. Не трать время, мальчик. Не надо. Ни свое, ни чужое…
– Я буду стараться… – Митя начал что-то говорить, чтобы она замолчала, чтобы больше не говорила то, что он выслушать не в силах.
– Помолчи! – резко прервала она его. – Ты можешь сходить в Академию Гнесиных, я тебе даже советую сходить, потому что бывают педагогические ошибки, вот, чтобы ты не думал, что мы с Елизаветой Григорьевной ошибаемся – а мы не ошибаемся, мы сотни абитуриентов видели и десятки приняли и выпустили из консерватории. Но ты сходи.
– Спасибо, – сказал Митя.
– Пожалуйста. Позови следующего, Арамова.
– Вы моему отцу то же самое скажете? – тихо спросил Митя.
– Пожалуйста, ради бога, пошли. При тебе?
– Да.
Первая преподавательница вышла с Митей, им навстречу встал Филипп, красивый, вальяжный, он ради такого случай выискал в кладовке шикарный велюровый пиджак, повязал фиолетовый шейный платок. Отец, то и дело забрасывая рукой волосы назад, пошел к ним, широко раскидывая ноги.
– Ну, как вам мой сын? – улыбаясь и щурясь, спросил он. – Гений? Вы поняли, кто к вам пришел?
Митя опустил голову.
– Так, послушайте меня. – Преподавательница даже опешила, она уже открыла рот, чтобы сказать Филиппу то же, что и Мите, но от неожиданности замолчала.
– Он вам всем еще покажет! – Филипп ухмыльнулся и обнял Митю.
– Так. Гм… – Преподавательница нервно повела плечами и сказала: – Если и покажет, то не нам, увы.
– То есть? – Филипп принял эту за шутку. – Что вы, мадам, имеете в виду?
– Я – не мадам. Я – заведующая кафедрой струнных инструментов Московской государственной консерватории. И со всей ответственностью заявляю вам – ваш сын не должен заниматься музыкой. Не ломайте мальчику жизнь. Не мучайте его. Возможно, он талантлив в чем-то другом. Возможно, он просто хороший человек. Но не музыкант. Вам ясно? Все, спасибо.
