– Отвечай по всей форме, даю важный вопрос. – Винтовку он все же поднимает кверху дулом. – Деньги есть?
– Вот дурень-то…
– Брешешь, у баб завсегда деньги есть. С ходу тебе застукал, суть твою поганую выставил… Фамилие какое?
– Табе зачем?
– Давлению окажу, набью хлебальник! Последний вопрос становлю, не ответишь – табе кранты…
Отхлебнув из бутылки, он пристально смотрит на нее. Палашка заскучала, взяла со стола жменю капусты.
– Не мелькай! – Мужик отпихнул ее, она упала.
С воплем Варвара налетела на него, скинула на пол вместе с табуреткой, поддала ногой.
– Сморчок сопливый, ишо девку тронешь – я те башку оборву!
– Положь оружию! Заряженная!
Она отшвырнула винтовку, раздался выстрел. Пуля чиркнула по бревну, взметнув облачко пыли.
– Сказал – заряженная! – закричал он, поднимаясь, потирая ушибленное плечо. – Теперя набегуть…
– Кто набежить? Тута окромя волков отродясь никого не водится… Я тута хозяйка, энто наша усадьба!
Она разбросала поленья, откопала в куче хлама полусгнивший голик, принялась мести. Мужик сел к столу, уронил на локоть голову и всхрапнул. Она смахнула на пол объедки.
– Соли надо? – буркнул он, приоткрыв глаз.
– Почем?
– Подай баул, тама под лавкой. А то – денег у ей нету…
Она принесла сундучок с замком, он стал в нем рыться.
– Небось слыхала, почем соль ноне? Недорого возьму. Осьмушка – бутылка… А энто видала?
Он развернул нижнюю юбку из белого батиста с кружевной оборкой. И Палашка прибежала смотреть. Варвара вертела юбку и так и сяк, прикладывала то к себе, то к дочке, не могла расстаться.
– Цана – муки два пуда. За пуд уступлю, по знакомству…
Вдруг он вскочил и, вырвав юбку, бросился к прорехе в крыше.
– Навела, паскуда! – прошипел он и метнулся за винтовкой. – Сейчас ступай к им, бреши чего хошь, живо!
Губастый парнишка в поддевке шагнул через поваленную изгородь, но, увидев идущую по двору Варвару, что-то сказал сидевшему в телеге матросу.
– Ишо новости… – недовольно проворчал матрос. – Откуль такая чудо-юдо?
Варвара, не ожидавшая такого приема, насупилась:
– А сами кто будете?
– Мандат тебе, что ли, показать? – Матрос усмехнулся.
У него было задубевшее, смуглое лицо, смотрел он угрюмо, но по усмешке Варвара узнала Гришку, Баранчикова работника.
– Али как звать позабыла?
Она вспыхнула:
– Энто ты, може, позабыл, да я-то век помнить буду…
– Кажись, я с тобой не крестимши… – начал он и осекся, глаза его сузились. – Баранчикова, что ль? Варькя? Ступай, откудова пришла. Нам кулаков не надобе.
– Энто я – кулачкя? – Она опешила.
– А то! Семья самая кулацкая, мироеды натуральные. Мало вас жгли… Лошадей однех сколько держали!
– В глотку тебе мою богачеству… – пробормотала она, опустив голову. – Я с дитём за подаянием по дворам ходила, и мешки шила, и белье мыла, только б не околеть…
– Ты отседа ушла? Для чего верталася? Никто не звал.
– Куды ж мне деваться? Голод кругом. А тута земля…
– Земля энта не ваша, земля теперя народная. Не пустить тебе сельсовет – и амба, гуляй на все четыре…
Она вскипела:
– Ты-то чего лезешь? Боле всех надо?
– Я и есть председатель сельсовета, – просто сказал Гришка. – Я тута советская властя…
Варвара с Палашкой бредут по улице.
– А Егор богатый? – мечтательно спрашивает Палашка.
– Первый был хозяин на деревне, – сухо говорит Варвара. – Помереть-то не дадуть, кровь родную на улицу не погонють…
Ворота распахнуты, ветер гуляет по усадьбе. Пусто в конюшне, от сенного сарая одни столбы торчат. Над крыльцом Баранчика полощется порыжевший за зиму красный флаг.
Что-то заскрипело на дворе, донеслось хриплое ворчание. Из собачьей конуры показались ноги в опорках, потом костлявый зад, и на свет вылез дурачок Мартынка. Увидев застывших в воротах Варвару с Палашкой, он задрал к небу заспанную физиономию с сивой бороденкой и забормотал:
– Дай табачкю, дай табачкю…
– …Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся…
Служба шла в боковом притворе. Священник в очках с синими стеклами оглянулся, две бабы с готовностью подхватили его под руки, помогли спуститься.
Спины склонились над купелью, раздался негодующий плач младенца, и Варвара увидела, как баба ловко приняла на распахнутую пеленку красную мокрую девочку.
Крячиха вложила кисточку в пальцы священнику и, водя его рукой, крестом помазала лоб ребенка.
Бабы подняли отца Еремея на солею, поставили лицом к иконостасу.
– Миром Господу помолимся…
Тусклое пламя сальных плошек вздрагивало на сквозняке, по алтарю метались тени. Крячиха обернулась и беспокойно вгляделась в сумрак ниши, где стояла Варвара.
В избе у Трынки гуляют на крестинах, дребезжит гармошка в руках тетки Федихи.
– В Кирсанове-то, слыхали, чего деется? – цепляя огурчик, говорит Клашка Лобаниха. – Пономариха чорта родила от куманиста…
Бабы испуганно крестятся.
– Известно, кирсановские, от их только и жди греха…
– Какой из себе-то? С хвостом?
Хозяин Лебеда, угрюмый мужик, сидевший с попом в красном углу, кивает на деда Тучу:
– В точь как крёстный. Сам махонький, а елда с оглоблю…
Бабы смеются. Старшая дочь Машка несет к столу скворчащую сковороду.
– А картошечки с огню! Налетай, бабы! – приплясывая, зазывает Трынка. Губы у нее разбиты, фонарь под глазом. Федиха откладывает гармонь в сторону:
– Ну ё к бесу, какая без мужуков гулянка…
Крячиха тихо рассказывает Варваре:
– …Егоршу убили – ишо царь сидел. Да как били-то! Вся деревня у его в долгу, у Егорши… Сивухи ведро на двор принесли, выпьють для передыху – и обратно бить, покуль не кончился…
Лебеда всовывает налитую стопку в пальцы священнику, чокается.
– Яишня, что ль? – встревожился тот, распробовав закуску. – Ах, азияты, пост же!
– Невелик грех, – машет рукой Трынка. – По нонешнему времю спасибо ишо куры-то несутся.
В сенях стучат сапогами пришедшие – Гришка и с ним краснолицый мужчина в красноармейской шинели. Две девчонки-погодки возятся со щенками на конике.
– Постоялец мой, командер, которые дизентиров ловють, – шепчет Крячиха, ухмыляясь. – Такой кобель…
– Как назвали-то? Акулькой?
– Ядреная девка, – басит военный. – Вылитый батя…
Поднимается такой хохот, что звенят стаканы на столе, бабы валятся с лавки.
– Девка-то нагульная, – объясняет Гришка. – Лебеда, он только с плену с Австрии пришедши, его четыре года не было…
– Виноват, промашку давал! – гулко смеется командир, поднимая стакан. – Бывай здоров, хозяин!
Среди общего веселья Лебеда невозмутимо разливает самогон.
– Видать, уж так у ей молотилка устроена, – замечает он. – Кто ни заряжай – беспременно девка вылазить…
– Сколько ж у тебя невестов?
– Четвертая покамест…
Варвара слушает Крячиху:
– …А в церкве чего творили-то! Сапоги с мужуков в храме сымали, до дому ступай босый. Левонтия, дьякона, в алтаре застрелили. Батюшку ружьем по башке съездили, теперя, вишь, слепой, как кутенок…
За столом разгорается скандал. Трынка, вскочив, кричит на командира:
– Ты чего пришел? Кто тебе звал? Он вона наземь падаеть, весь порватый, ночь на дворе бродить, как анчутка!
– Гляди-ка, особенный он какой? – удивляется командир. – У меня-то у самого ранения наскрозь и контузия, германскую, небось, тоже нахлебамши… Грудя есть, руки есть, винтовку держать можешь – значить, годен!
Трынка готова вцепиться ему в глаза.
– Отпущённый он вчистую, и бумага имеется! Али пока всех мужуков не перведуть, не будеть вам останову?
Ребенок плачет. Трынка берет его из зыбки, дает грудь.
– Ты ишо сопливый за мамкой бегал, а я уж в окопе от микады гостинца дожидал, – говорит Лебеда с презрительной усмешкой. – Вон оне – две в ногу, одна в бок, под Мукденом… Будя, таперя ты повоюй…
– Царь им все не годимши. Нешто Гришка лучше, обормот? – сердито шепчет Крячиха. – Самогонки дам да гуся, поднесешь ему, он те какую хошь бумажку разрисуеть и печать пристукнеть… Земля-то стоить непаханая, глянешь – заплачешь. Мужуков сколь поубивали, а кто живой – в армию забратые. Погоди, уж Егорий на носу, пахать пора – тута оне, как тараканы, с армии прибегуть. И Гришка враз стихнеть, энто не бабами вертеть…
– Батюшка чегой-то пригорюнимши. – Командир добродушно улыбается. – Давай, отец, выпьем!
– Ты кто? – спрашивает священник.
– Армейские оне, командер с уезду, хочуть с вами тяпнуть…
– Партейный?
– Знамо, партейный.
– Чудеса, – замечает священник. – Все бывало, а с куманистами вино пить не случалось…
Чокаясь, командир вдруг запускает густым басом:
– Новокрещеной рабе Божией Акулине… многая лета-а-а!
Красное лицо его становится багровым. Все смеются, поп доволен.
– Вот энто по-нашему! Шел бы ты ко мне в дьяконы…
