– Клавелл, я сейчас посплю в кресле, если кто придет, ты дай сначала чаю с бисквитами, а потом меня резво разбуди, чтобы я не выглядел заспанным.
– Я помню, месье Дэмьен, вы всегда говорите одно и то же.
– Тем не менее, кто-то умудряется проскочить и увидеть меня заспанным и слипшимся… Прости, это я в этом доме старый. И скучный.
– Страшно подумать, каким вы будете в сорок. Мы с мадемуазель Флавией любим про это посплетничать. Её версия – что вы не доживете до сорока.
– Я не доживу до сорока. При такой депрессии и таком количестве сигарет – о, я очень на это надеюсь… А твоя версия? Кстати, Флавия приезжает… какого числа?
– Никакого. Не получилось. У нее показ Версаче в её день рождения, в её клубе. Моя версия – что вы в сорок будете красивым, полным сил мужчиной, покинете католическую церковь, будете путешествовать и искать смысл жизни всеми возможными способами.
– О, опиум и красивые женщины, бродяги Дхармы и Дориан Грей. Надеюсь, Флавия отхватит мне что-нибудь из мужской коллекции. Хочу такие адские черные лакированные сапоги, по колено, только без пряжек, чтобы не цеплялись за стремена…
– Все в городе знают, что в это время он обычно дома, – сказал Маттиас на улице, – вот почему они дверь не закрывают. Клавелла он не любит лишний раз гонять. Люди сами приходят, открывают, гладят собак и идут к нему в гостиную. А то Вы подумаете, что он совсем плохой настоятель. Он замечательный. Самый лучший на свете. Все столовые для бездомных, в которых я работаю – его рук дело. Еще есть приют для животных, там животные живут, даже если их никто не взял, и при нем бесплатная ветеринарная клиника; приют и клинику организовал тоже отец Декамп; врачам он платит из своих денег; его родители не так давно смягчились и выделили ему содержание. И детская комната в хосписе… и телефон доверия для подростков. Его очень любят. Кроме епископа. Но тут… вопрос денег, а не веры. И на его мессы приходит много людей, очень, хотя он иногда говорит жестокие или странные проповеди.
Дэмьен был тронут.
– Я думаю, что тоже вскоре буду в восторге от отца Декампа.
– О, нет, не будете. Вы будете всё время ощущать себя в «Алисе в Стране чудес», кто-то красит розы, кто-то играет в крокет фламинго… никакой логики… одни чудеса… – они и вправду быстро дошли до Собора; было совсем поздно, ни один человек не попался им по пути; поднялся ветер, и он раскачивал фонари; и Собор тонул где-то высоко в темноте. – Я сказал про десять минут, но это чтобы уйти; отец Дэмьен затягивает в свой декаданс, как край небоскреба; можем пойти в библиотеку; отец Амеди даст нам ключи.
В Соборе было неожиданно уютно; казалось бы, толщина и масса темноты такой величины должны были раздавливать, как вода на глубине; но много-много свечей дрожало у изображений Девы Марии и Иисуса; и лампада у Святых даров, и лампа на входе, и лампа над чашей со святой водой, и открытая светлая сакристия, из которой пахло кофе по всему Собору; казалось, что это не Собор, а большой дом, некоторые уголки которого наполнены застоявшейся темнотой, как и полагается комнатам большого дома, которыми пользуются раз в год – бальная, столовая, какая-нибудь Китайская голубая гостиная; Дэмьен ничего не мог поделать – думал о «Соборе Парижской Богоматери» Гюго и о «Корабле дураков» Нормингтона, о том, что в Соборе действительно можно прожить всю жизнь, практически не выходя во внешний мир; что где-то там есть кабинеты и залы, балконы, лестницы во всех этих башнях; можно идти по ним с фонарем и слушать ветер вокруг, дыхание облаков, созвездий, веков… ему же разрешат побывать везде? От таких мыслей дух захватывало. Берёшь термос с Микки Маусом и бутерброды в коричневой бумаге и уходишь бродить по Собору – как в Мордор; Маттиас сидит в сакристии и держит конец красной шерстяной нити, которая разматывается и разматывается в твоих руках; телефоны – это ведь так ненадежно…
Отец Амеди оказался очень приятным, тоже молодым; огромным, горбоносым, черноволосым, с легкой сединой на висках; раньше он работал медбратом на «скорой», рассказал про него Маттиас, потом увидел что-то такое и пришел к Богу; «о чем была проповедь?» спросил Маттиас – отец Амеди пересказал – говорил он очень ясно, выразительно, простые очень вещи в проповедях, типа: «И вот сегодняшний день прожит, и мы можем просто прийти домой, поужинать, послушать наших близких, не отказывать им в своей любви; не нужно вообще отказывать никому в любви – она не деньги, от расхода её становится всё больше…» – будто надписи на открытках; «что-то такое» – «хорошая» – «да, людям вроде понравилось… хотя я каждый день что-то такое говорю» – видимо, он волновался за свои проповеди, вот брат Маттиас и спросил; и Дэмьен сразу же вспомнил о Тео; что делает Тео сейчас; не проспал ли он утром мессу – из-за разговоров с попутчиком, отцом Макнейлом он забыл позвонить, а потом заснул в поезде, и проснулся, а телефон разрядился – он забыл выключить интернет; в любом случае, на мессу в университете можно сходить еще вечером; а сейчас, наверное, Тео пошел в столовую, набрал булок с корицей, карамелью и орехами пекан на ночь – он ел по ночам, когда работал, сладкое, а свежую выпечку собственного производства в столовой продавали с шести утра до позднего вечера – как я потом, после выпуска, буду жить без университетской столовой, шутил Тео; а потом… Дэмьен не знал, что делал Тео, когда оставался один… рисовал новые комиксы? читал Агату Кристи? уходил гулять по университетскому парку? играл с кем-нибудь в покер? смотрел самое последнее европейское кино с кинофестивалей? пил сам с собой «Джемесон»? танцевал сам с собой, прыгая под отличный бит? складывал пазл в тысячу кусков с каким-нибудь европейским замком или шедевром живописи? шел в клуб и танцевал там с кем-нибудь? шел в клуб и слушал какую-нибудь новую британскую группу? шел в паб и там напивался? читал на кровати или в часовне, открытой круглосуточно, Розарий? просто спал? покупал винтажные кеды и часы на eBay?.. Маттиас посмотрел еще раз на часы, и Дэмьен подумал, что, наверное, это семейная реликвия – дедушкины там, военная награда; хотя легко было представить Маттиаса мальчиком-звездой; без родственников каких-либо, без прошлого; присланным на землю в помощь ангелом сродни Ричи, только рангом пониже – рядовым, медбратом, уборщиком, выполняющим желания и разгадывающим математически головоломки.
Отец Амеди угостил их кофе – кофе он заваривал прямо в чашке, специальный мелкий помол; кофе и кофе, из большой стеклянной банки с плотно закрывающейся крышкой; молол он дома; из ящика стола извлекался чайник, прозрачный, с подсветкой, в котором вода завораживающе булькала, воду наливали из-под крана в рукомойнике, чашки были красивые – темно-зеленые снаружи, коричневые внутри; у нас тут в сакристии чего только нет, – доставая сахар, сливки, мед, всё в этой зелено-коричневой посуде, – сказал отец Амеди, – коньяк? – нет – замотали головой Дэмьен и Маттиас – ну как хотите, а то холодно уже, осень; после кофе Маттиас, наконец, повел его, как и мечталось, в путешествие по Собору, взял из бездонного ящика стола – у нас там еще бита есть и дробовик – ну, всякое бывает, людям помощь бывает иногда не на словах, а на деле – фонарь – на манер средневекового, с окошками, с огромной оплывшей свечой внутри. «Зажигалка, если погаснет от сквозняка, в кармане – нет ничего лучше старых добрых свечей. Я хочу просто показать Вам размеры, мне так нравится смотреть на лицо человека, наконец, осознающего, что такое Собор, а всякие подробности Вы утром рассмотрите»; большие боковые нефы с боковыми алтарями были погружены в полный мрак, такой живой, дышащий, будто лесной; только изображения Марии и Иисуса были подсвечены, картины Рафаэля – будто живые лица выступают из темноты, словно Мария и Иисус идут к тебе навстречу по Собору, держа у лица по такому же фонарю со свечой, как у Маттиаса; по остальным помещениям Маттиас шел и щелкал выключателями; они шли и шли по залам и классам для воскресной школы и парадных приемов, костюмерной, репетиционной, столовой, кухни; и под ними будто качалось море; лестницы винтовые на хоры к органу и выше – к колоколам – и выше – на крышу – прямой выход, на плоскую площадку; по небу летели облака и то открывали, то скрывали круглую луну, белую, серебряную, жемчужную, невозможно далекую, надменную, испанскую королеву; вокруг громоздились шпили и купол, всё выше и выше; будто сидишь среди города загадочного, или леса, или среди исполинских мачт; «иногда мы все дружно сидим на крыше, на этой площадке, когда у кого-то день рождения, едим торт и курим; сидим и смотрим на город; это страшный секрет; священники Собора не должны так хипповать»; и, наконец, библиотека – Маттиас сразу извинился за бардак, но всё равно Дэмьен не ожидал такого завала – это было как в фильмах про полицейские архивы – куча бумаг под потолки – в эпоху цифры-то: книжные шкафы из разных эпох, от резных барочных, в немыслимых завитушках и деревянной мозаике, английских застекленных на замках и с бронзовыми накладками, до простых некрашеных икеевских; такие же – из всех европейских гостиных – ампир, классицизм, барокко, арт-нуво, даже плетеные – стояли кресла и столы – будто сначала эта комната, вернее, комнаты – их было три, арки без дверей – были изначально складом антикварного мебельного магазина; а потом туда еще перевезли чью-то библиотеку – несколько чьих-то библиотек; и теперь везде стояли, лежали книги, переваливались, громоздились, заполняли комнаты до потолка, до предела; ступить некуда в самом прямом смысле – будто никто и не собирался заглядывать сюда вообще никогда – пусть лежит и лежит; ура, куда-то влезло. Помимо книг, здесь были папки, карты, схемы, чертежи, какие-то картины, потемневшие от времени, стопки журналов, подшивки газет; Дэмьен никогда такого не видел, такой массы вещей, вмещенных в столь небольшое для массы пространство; это был даже не чемодан Тео – «Тео, зачем тебе на два дня три рубашки и два свитера и три футболки – два дня всего, Тео!» – то, на что смотрел Дэмьен, вообще было немыслимо.
