С некоторых пор Андрею нравились такие места, где можно, не стесняясь, творить глупые вещи: в комнате кривых зеркал сколько угодно дурачься – и никому нет дела, на пикнике за городом – тоже валяй дурака, и друзья тебя поддержат, на колесе обозрения ори, кричи, смейся, дразнись – всем только веселее от этого становится. Но даже тут попадались отдельные личности, старавшиеся ступать важно, взирать на окружающих пренебрежительно и в то же время покровительственно, они хранили значительность и с достоинством кивали себе подобным. Эти люди, скорее всего, относили себя если не к сильным всего мира, то отдельных его районов – точно; и всё, что они делали, освящалось неким высшим смыслом – впрочем, испокон веков сановники-чиновники, банкиры-ростовщики и даже купчишки средней руки наполнялись гордыней от сознания значительности своей деятельности. «Какая глупость!» – думал Андрей. Что значат все их дела по сравнению с тем, что происходит в вечно меняющемся мире? Сегодня ты силён и могуч, завтра тебя похоронят и даже, может быть, посокрушаются: какого, мол, человека потеряли, но через несколько десятков лет равнодушные потомки лишь скользнут безучастным взглядом по ветхому памятнику на могилке. Вся важность, которую человек придаёт своим действиям, в большинстве случаев исчезает вместе с ним; то, что он делал, представлялось значительным только ему и ближайшему окружению. Впрочем, это окружение частенько зависело от его настроения – мог не увеличить оклад, не повысить в должности, обойти вниманием, отклонить интересную идею.
Возможно, правда жизни состоит в том, что многим людям приходится чем-то заниматься лишь только затем, чтобы выжить, не испытывать нужды, считаться счастливыми и успешными, хотя на самом деле они ровным счётом ничего стоящего не делают – перепродают, допустим, автомобили, спекулируют на разнице курсов валют или скупают квартиры на первых этажах, чтобы сдавать их под офисы и магазины. Что, в этом – смысл существования? А может, просто – глупость? Умён ли тот, кто измеряет свою бесценную жизнь звоном золотых монет? И всё ли в порядке с тем, кто завидует богатству другого? Если человек что-то и уносит с собой в вечность, так это отнюдь не бриллианты или пачки долларов, а самая малость – то, что именуется душой. В ней, как на микрочипе, запечатлены добрые и злые деяния, возвышенное и низкое, прекрасное и ужасное – вся жизнь, освобождённая от мишуры и блеска. Взлетит ли она в сияющие выси или низвергнется в мрачные бездны?
Можно безупречно делать то, что положено по службе, но считать основным не это, а нечто другое, более важное – независимость и отрешенность от суеты: быть независимым от бытия, оставаясь его неотъемлемой частью, – вот что, пожалуй, главное. Старательно и даже совершенно выполнять свою работу, осознавая всю её бессмысленность с точки зрения вечности, – значит, двигаться к свободной и прямой жизни, каждое мгновенье которой и есть истинное счастье. Не в поисках ли его некоторые из нас и ныне уходят в пустынь, селятся в одиночестве в пещеры, забираются в глухую тайгу? Избавляясь от привычной суеты, мирских забот и всяческих обязанностей, они пытаются обрести силу и свободу. Но всё это, как считал Андрей, можно делать и в обычной жизни.
С Настей он старался не говорить на подобные темы. И не то чтобы он боялся, что она его не поймёт, просто ему казалось: каждый человек сам решает, что для него важно, а что нет. Навязывать своё мнение он никому не хотел.
Эдуард Игоревич в это время внимательно рассматривал шаманский пояс, перебирал прикрепленные к нему колокольчики и старался понять смысл изображенных на них пиктограмм. Одна из них напомнила ему сморщенную мордочку обезьяны, чему он удивился: навряд ли прежние нанайцы когда-нибудь видели это животное. Может, на рисунке всё-таки не обезьяна? У изображения присутствует длинная жидкая бородка – такие у стариков-аборигенов бывают. Наверное, это всё-таки портрет человека. Но, с другой стороны, не похоже: треугольная мордочка, сплюснутый нос с большими ноздрями, маленькие злые глазки, морщинистый лобик, уши-калачики. Карикатура на человека! Но для обезьяны – ничего, нормальный портрет. Хотя, конечно, скорее на чёрта смахивает, чем на обезьяну. Чей же образ набросал древний художник на шаманском колокольчике?
От мыслей его отвлёк стук в дверь. Не успел Эдуард Игоревич сказать «да», как в кабинет ввалился Уфименко. Он тяжело дышал, лицо побагровело и лоснилось от пота, рубашка на груди и под мышками потемнела, будто на неё плеснули пригоршню-другую воды.
– Уф! – Сергей Васильевич смахнул со лба бисеринки испарины. – Сумасшедшая жара! Мозги плавятся…
Эдуард Игоревич, не ожидавший визита Уфименко, взирал на него с обиженным видом человека, которого отвлекли по пустякам от дела чрезвычайной важности. Под кондиционером он и думать забыл о жарыни за окном.
– А у вас – прямо север, – Сергей Васильевич, наконец, вспомнил, что забыл поздороваться и степенно поклонился:
– Однако, здравствуйте! Я к вам на минутку…
Эдуард Игоревич внутренне напрягся: если Уфименко об этом заранее предупреждал, то потом постоянно поминал: ещё, мол, одна минутка и я уйду; ах, позвольте, дело-то минутное, но я уж поподробнее объясню; ещё на минуту задержаться можно? И уже, простившись, вставал и шел к двери, но вдруг хлопал себя по лбу и возвращался: «Господибожемой! Минутку! Совсем забыл…»
– Что там у вас ещё? – намеренно усталым голосом спросил Эдуард Игоревич и слабым движением руки отодвинул шаманский пояс от себя; перед ним остался лишь исписанный до половины лист бумаги. Всем видом музейщик хотел показать: трудится аки пчёлка, уморился от трудов праведных и нет у него времени на пустопорожние разговоры.
– У меня, извините, срочная работа, – Эдуард Игоревич кивнул на рукопись. – И потом, мы с вами не договаривались о встрече…
На нормальных посетителей этот прием действовал: они конфузились и спешили удалиться. Сергея Васильевича, увы и ах, смутить было трудно, тем более, что он давно приметил: лист бумаги, будто приклеенный, всегда лежит на одном и том же месте, уже залохматился по краям и ни строчки на нём не добавилось.
– Разве я похож на похитителя чужого времени? – с достоинством осведомился Уфименко. – Сам не в восторге от незваных гостей, так что прекрасно вас понимаю. Но у меня есть доказательство, то самое, – он выразительно понизил голос. – Помните, вы обещали мне поддержку, если представлю подтверждение?
– Какое ещё подтверждение? – не понял Эдуард Игоревич.
– А вот такое! – Сергей Васильевич жестом фокусника выхватил из портфеля мятую бумажку, развернул её и с торжествующей улыбкой положил перед Эдуардом Игоревичем. При этом он, правда, тут же закрыл её широкой ладонью и, весело прищурившись, предупредил:
– Вы не поверите своим глазам, но придётся…
– Что же там у вас такое? – любопытство взяло верх над раздражённостью, и Эдуард Игоревич даже нетерпеливо потянул руку к бумажке.
Сергей Васильевич не сразу, но приподнял ладонь, и взгляду Эдуарда Игоревича предстало изображение обезьяны. Она была почти точной копией примата, нацарапанного на шаманском колокольчике.
– Это изображение указывает на вход в подземелье, – объяснил Уфименко. – Пусть вас не смущает, что я нарисовал его по памяти. Как посмотрел на эту личину, так она будто в мозгу отпечаталась, закрою глаза – и вижу её…
– Вы можете всё толком объяснить? – Эдуард Игоревич начал терять терпение. – Хотя бы для начала скажите, где увидели изображение?
– В пещере старухи!
Сергей Васильевич рассказал, как бабушка Чикуэ водила всю их компанию к пещере и что они там обнаружили. С его памятью что-то случилось: он всё прекрасно помнил до того момента, как увидел на стене личину, но что произошло потом – стёрлось из сознания.
Уфименко очень удивился бы, если бы кто-то спросил его, что он испытывал, когда на его глазах незатейливая деревянная фигурка обернулась живой ящерицей и вгрызлась в ногу Андрея. Он просто не помнил этого, как, впрочем, и всего остального – гигантского дерева, упиравшегося вершиной в небо, странных молчаливых птичек в его ветвях, звенящих на ветру ярких листьев, и даже Орлицу забыл. Впрочем, что-то такое порой мелькало в его тревожных снах – удивительное, живописное, расплывчатое и неясное; каменный великан Дюлин растягивал узкие губы в улыбке, лучезарный мальчик приветливо махал пухлой ладошкой, из-за валуна выглядывала то ли морда дракона, то ли это была маска, надетая на человека – Уфименко вздрагивал, пытаясь рассмотреть видения внимательно, но их будто кто-то медленно стирал ластиком.
Сергей Васильевич был уверен: к пещере они ходили лишь затем, чтобы найти вход в подземелье. Андрей, как ему казалось, приехал в Сакачи-Алян исключительно ради этого, добрый малый, ничего не скажешь! И о Чикуэ Золонговне у Сергея Васильевича тоже остались самые приятные воспоминания. А вот Марго – просто истеричка какая-то: этой доморощенной ясновидице примерещились некие духи, только и знает, что о них твердит – мол, не всё так просто в той пещере было; инфернальные силы постарались скрыть правду – убрали из памяти людей всё, что смертным знать не полагается. Эх, такая симпатичная, интересная женщина, и к тому же не полная дура, но слишком большая фантазерка!
