– Спаренные кронштейны под карнизной тягой, вторящие ритму спаренных колонн в нишах, словно скульптурные свитки папирусов, – задребезжал голосок Мальдини.
Почему так жарко натоплено? – я промокнул платком лоб.
– По вечерам я, бывает, поднимаюсь в библиотеку, – тихо, доверительно глядя мне в глаза, говорил Мальдини, – чаще всего я листаю, не думая ни о чём, большую старую книгу в льняном переплёте, где собраны графические иллюстрации Боттичелли к Данте, рисунки исполнены на пергаменте тончайшим серебряным карандашом и пером, чёрными или коричневыми чернилами…
Стены как изображения стен. Гармоничное спокойствие четырёхгранного изображения, вообще-то не свойственное взрывной манере Микеланджело, показалось мне здесь более чем уместным и вполне объяснимым, стены вестибюля служили футляром для лестницы, пластического уникума, помещённого в камерное пространство. Разные задачи, решаясь одновременно, сливались в одну. Лестница в миниатюре образно моделировала идеальную лестницу какого-то достойного неба сооружения; Испанская лестница, претенциозная и вольная, пространственных ограничений не признавала, а тут – сжатая, внутренне-напряжённая гармоничность. Тесный объём-футляр пластично сращивал детали интерьера и экстерьера, скульптуру с архитектурой. Сдержанно декорируя маленький вестибюль, Микеланджело воображал, повидимому, ещё и какой-то идеальный внутренний двор… я вспоминал – по контрасту? – двор палаццо Фарнезе, пока Мальдини запирал дверь и старательно ставил на место стул, пока мы медленно вышагивали к капеллам Медичи.
– Сыновья Лоренцо Великолепного и Джулиано стали римскими папами, великими папами из дома Медичи, первый и старший из них, кардинал Джованни, затем папа Лев Х, благословил на продолжение сикстинской росписи Микеланджело, друга своей юности… благодаря провидению Лоренцо, посвятившего малолетнего своего сына Джованни в духовный сан, мы покорили Рим.
– Ненадолго. Болезненного и тучного, одряхлевшего кардинала Джованни везли в Рим на носилках, еле живым доставили к началу конклава.
– Его избрали, это главное! Наш Джованни, наш папа Лев Х, стоял у пилона недостроенного собора Святого Петра в тиаре с драгоценными камнями, в тяжёлых складках матового белого шёлка. Начиналось новое время, короткое, но славное время правящих флорентийцев в Риме. Лев X быстро выздоровел после триумфального для него конклава, он, кстати, пригласил на торжественную церемонию Микеланджело, хотя тот был всего лишь гениальным художником, всего лишь, ему отвели место позади важных гостей, за флорентийскими дворянами, за конными копьеносцами…
– На недолгий понтификат великого, но хворого и невезучего Льва Х, если не путаю даты, пришёлся лютеранский раскол.
– Но Лев X благословил Микеланджело на продолжение римских трудов своих… он поощрял все краски искусства, даже Рафаэлю покровительствовал, хотя не был тот флорентийцем.
– А что прославило папу Климента VII как мецената?
– Всё! Всё, что мы видим здесь! Будучи ещё кардиналом, он пригласил Микеланджело к работе над Новой Ризницей, потом, когда папой стал… сначала, правда, надгробиями своего отца и убитого заговорщиками дяди, озаботился Лев Х. К несчастью, у Микеланджело до воплощения главного заказа руки так и не дошли, только два надгробия другим Медичи сделал, пустота оставалась, – он замолк, повернулся к удлинённому саркофагу с тремя скульптурами. – К счастью, бросился на помощь Вазари, ваш услужливо-вездесущий Джорджо, – я неприлично втиснулся в паузу, – Вазари помог пустоту заполнить. Мальдини, недовольно глянув на меня, подытожил. – Сменялись папы, новые заказы отвлекали нашего гения. Искусство, зодческое искусство, прежде всего, зависело от воли и вкусов властителей, но во Флоренции Микеланджело всегда получал полную свободу рук.
– Между ним и Климентом VII пробегали, однако, кошки.
Не расслышал?
– Климент VII по свидетельствам современников бывал крайне неприятным, по мнению иных – омерзительным…
Мальдини мне отвечал молчанием.
– Что заставляло Микеланджело часто так покидать Флоренцию? Флоренция отторгала своего гения? – мы всё ещё стояли, словно застыли, перед симметричными надгробиями двух герцогов, Урбинского и Демурского; мрамор, тёмно-серые фронтоны, пилястры, наличники, светло-серые стены, белые аллегорические фигуры Времени – четырёх времён суток; удлинённые валюты попарно обводили по контурам каждое из надгробий, изящно имитируя, как стилизованные детали ионического ордера, так и излюбленные Микеланджело лучковые разорванные фронтоны. С капителей пилястр на нас смотрели маски сатиров.
– Ничего не заставляло! Ничуть не отторгала! – Мальдини обеспокоился репутацией флорентийских правителей? – это клевета, клевета, изредка мешало лишь взаимное непонимание, но все, почти все Медичи… а как Микеланджело любим был простыми флорентийцами, как радостно они высыпали на улицы, по которым к палаццо Веккио медленно-медленно, осторожно, под ободрительные крики везли на катках в специальной деревянной клетке новорожденную статую Давида, клетку дружно помогали толкать сам Микеланджело, братья Сангалло, до их вражды с Микеланджело ещё было далеко. Однако привезти статую на площадь Синьории до наступления темноты не успели, клетка застряла где-то у Сан-Фиренце, усталые перевозчики отправились спать, – Мальдини запнулся, ибо благостный рассказ его, как и подвижная клетка с Давидом, не могли миновать неприглядной правды, но одолел себя, – опустилась ночь, город обезлюдел, и случилась неприятность, прискорбная неприятность: Давида забросали камнями. Главарь преступников, схваченных стражниками, сказал, что оскорблён наготой Давида, что нападение благословил дух Джироламо Савонаролы, к тому времени сожжённого. – Есть версия, что камни, – заметил я, – кидали сторонники Медичи. – К счастью, Давид наш не пострадал, – Мальдини, похоже, слов моих не расслышал, сделал несколько маленьких шажков в сторону, вернулся, повторил, – и все, почти все Медичи благоволили к Микеланджело, у него в зрелые годы испортились отношения только с Алессандро, с не отличавшимся большим умом герцогом Алессандро, внебрачным сыном Климента VII, однако неприязненные те отношения между гением и не лучшим, отнюдь не лучшим, из Медчии, были досадным исключением из правила, исключением, ведь ещё в ранней, ученической юности Микеланджело выслушивал похвалы своему мраморному Вакху от самого тонкого ценителя, от Лоренцо Великолепного, он помнил и любил Лоренцо, ушедшего в вечность. Сколько печали, скорби по его сыну и… сколько жизни в аллегорических, но налитых природной силой фигурах, прилёгших на…
Утро и Вечер, День и Ночь прилегли на наклонных валютах, на дугах разорванных лучковых фронтонов.
– Если не ошибаюсь, того самого герцога Алессандро, с которым заочно испортил отношения Микеланджело, обозвав его безмозглым тираном, того самого безмозглого и падкого на телесные услады Алессандро, заколотого Лоренцино Пополано в мягкой тени аркады, тонко прорисованной Микелоцци…
– Историки до сих пор спорят о том, где, как и за что был убит Алессандро. Тяжело вздохнул. – Странное, плохо мотивированное убийство.
– Правда ли, что Лоренцино Пополано настигли, спустя годы, в Венеции наёмные убийцы, которых послал Козимо I?
Мальдини смолчал, но едва заметно притопнул ножкой.
– Тело Алессандро будто бы положили в один из этих саркофагов, к праху Демурского или Урбинского герцогов добавили… над творением Микеланджело надругались?
Мальдини поджал губы, помолчав, тихо напомнил. – У захоронений в Сан-Лоренцо множество тайн.
– Здесь, по-моему, есть и тайные захоронения живописи.
Посмотрел удивлённо.
– Я о библейских фресках Якопо Понтормо на хорах Сан-Лоренцо, погребённых под позднейшими слоями краски и штукатурки.
– Что-то видели уже из картин Понтормо?
– «Венеру и купидона». Правда ли, что слуги герцога Алессандро, распалённого эротизмом картины, похитили её у заказчика? Похотливого Алессандро, поплатившегося жизнью за свою похотливость, можно теперь благодарить за то, что картина висит в «Академии»?
Кивнул, как-то нехотя.
– И ещё видел я совсем не похожую по письму на «Венеру и купидона» недоконченную роспись на вилле в Поджо-а-Кайано. У Потормо все вещи такие разные?
– Странный был художник, странный, – покачал головой Мальдини, – трудно его разгадывать – во «Встрече Марии и Елизаветы» фигуры зачем-то удвоены, как понять? Талант у него не совсем флорентийский по духу, и выходками он диковатыми отличался. Понтормо фресками своими для Сан-Лоренцо, как признавался, намеревался бросить вызов самому Микеланджело.
