Мальдини смолчал, но едва заметно притопнул ножкой.
– Тело Алессандро будто бы положили в один из этих саркофагов, к праху Демурского или Урбинского герцогов добавили… над творением Микеланджело надругались?
Мальдини поджал губы, помолчав, тихо напомнил. – У захоронений в Сан-Лоренцо множество тайн.
– Здесь, по-моему, есть и тайные захоронения живописи.
Посмотрел удивлённо.
– Я о библейских фресках Якопо Понтормо на хорах Сан-Лоренцо, погребённых под позднейшими слоями краски и штукатурки.
– Что-то видели уже из картин Понтормо?
– «Венеру и купидона». Правда ли, что слуги герцога Алессандро, распалённого эротизмом картины, похитили её у заказчика? Похотливого Алессандро, поплатившегося жизнью за свою похотливость, можно теперь благодарить за то, что картина висит в «Академии»?
Кивнул, как-то нехотя.
– И ещё видел я совсем не похожую по письму на «Венеру и купидона» недоконченную роспись на вилле в Поджо-а-Кайано. У Потормо все вещи такие разные?
– Странный был художник, странный, – покачал головой Мальдини, – трудно его разгадывать – во «Встрече Марии и Елизаветы» фигуры зачем-то удвоены, как понять? Талант у него не совсем флорентийский по духу, и выходками он диковатыми отличался. Понтормо фресками своими для Сан-Лоренцо, как признавался, намеревался бросить вызов самому Микеланджело.
– Возможно, Понтормо действительно был без царя в голове, – сказал я, не будучи уверенным, что смысл моих слов дойдёт, – и поэтому фресок его здесь, в Сан-Лоренцо, нет? Их из-за испугавшей придворых и церковников необычности принесли в жертву искривлённой легенде, сочинённой в нужный момент Вазари?
Мальдини хмуро молчал, я, всё ещё рассматривая аллегорические скульптуры и саркофаги, решил перевести разговор на другое.
– Разве Микеланджело, республиканец по убеждениям, спасая свою жизнь, не сбежал-таки от Медичи в Венецию? Сбежал и поселился почти напротив Сан-Марко, на острове Джудекка.
– От кого сбежал, куда?! Одна из злобных сказок венецианцев, выдуманная ими, чтобы оклеветать Флоренцию, – брезгливо усмехался Мальдини, изучающе присматриваясь ко мне, я явно разочаровывал его и болезненным своим любопытством, и вопиющей своей неосведомлённостью в исторических фактах, – вы верите, что мятежный Микеланджело мог бы посиживать у пролива-клоаки и любоваться сладенькой панорамкой Сан-Марко? Он к ней спиной повернулся, отправился на морской берег Джудекки, там чудесные сады были, и пляжи, виллы, он искал место для краткой передышки в уединении, а не спасался от Медичи, им самим надо было уносить ноги.
– Зачем венецианцам клеветать… – мы шли уже по центральному нефу Сан-Лоренцо, обстроенному мажорно-величественными и при этом лёгкими аркадами Брунеллески.
– Венецианцев век за веком изводили нечистая совесть, зависть. Флоренция в трудах сердец и умных рук гениев, чьи искусства поощряли Медичи, копила свои художественные сокровища. Вырвавшись из средневековья, Флоренция сама себя сотворила, венецианцы же, как начали с воровства, похитив мощи Святого Марка в Египте, вывезя их под свиными тушами, так до сих пор и хвастают всем тем, что им удалось награбить! Их кумир – коварный интриган дож Дандоло; слепой, девяностолетний, сумел натравить крестоносцев на соперничавший с Венецией Константинополь, потом, когда Константинополь был разорён, скупил за бесценок у невежественных рыцарей награбленные сокровища, ими нашпигован собор Святого Марка, – Мальдини, обиженный исторической несправедливостью, топнул ножкой, с укором посмотрел на меня, словно я преступно посредничал между Дандоло и рыцарями, забывшими ради наживы про гроб господний; острый носик и морщинки на щеке дёрнулись, он смотрел на меня, не мигая, – Микеланджело пережидал флорентийскую республиканскую смуту на Джудекке, в вилле у моря, самовлюблённых венецианцев своей титанической персоной не занимал, дожи даже умудрились не отметить его конкурсного проекта каменного моста Риальто!
– Проект Палладио тоже не отметили.
– И поделом ему, неотёсанному каменотёсу, всё, чем научила гордиться Флоренция – тонкость прорисовки ордера, совершенство пропорций – огрубело, омертвело после него. Мальдини вторил Тирцу, не жаловал классицизм.
– Палладио не знал, что такое красота?
Молчал, презрительно поджав губы.
Я оглядывался по сторонам; да, тонкость и совершенство, случайно ли торжественные центральные нефы церквей Сан-Лоренцо и Санто-Спирито, расположенных на разных берегах Арно, Брунеллески сделал столь похожими, почти одинаковыми… – И не забывайте, – взорвался Мальдини, – не забывайте! Венецианцы грабили и гордились награбленным, как законным своим богатством, а флорентийцы обогащались духовно, приглашая к себе светлые умы и таланты. Когда турки, спустя почти двести лет после опустошительного набега крестоносцев, захватили ослабленный, обречённый Константинополь, многих великих учёных востока приютил Лоренцо Великолепный. Стоя на месте, Мальдини прерывисто дышал, переминался с ноги на ногу. – Но вообще-то и здесь, в вотчине Ренессанса, Микеланджело испытывал творческую неудовлетворённость, – с какой-то подкупающей неуверенностью обвёл омытый нежным светом, который проливался из надарочных окон, неф Сан-Лоренцо подрагивавшей кистью, сжатой у запястья белоснежной манжеткой, – вообще-то Микеланджело, взбудораженный тайными обещаниями будущего, рвался на какой-то вымечтанный простор, – от смущения и печали затихал голос, – я так не думаю, но принято считать, что ему у нас становилось тесно, в Риме ждали великие свершения, кто бы ещё смог расписать Сикстинскую капеллу? У Мальдини был нетвёрдый французский, оправдываясь, он повторил. – Кто бы смог? И стыдливо потупился, вымолвил нечто очаровательное, буквально прозвучавшее так. – Минуло много веков, всего я не помню.
– Микеланджело становилось тесно в Ренессансе? Он сменил эпоху, сбежал из Ренессанса в Барокко?
Мальдини, передёрнувшись, промолчал. Я почувствовал, что сделал больно ему, очень больно.
– А какую тесноту ощутил Данте? Политическую, духовную… он ощутил себя чужаком во Флоренции? Не потому ли его изгнали?
Мальдини поднял слезившиеся глаза. – Данте – прежде всех других своих пристрастий – художник! Художников, призванных и признанных Небом, ниоткуда нельзя изгнать, они вольны избирать маршруты своих горестных судеб. Данте стало тесно не во Флоренции, но в земной обители, ему стало удушливо-тесно среди слепцов, в поисках прозревших он предпринял путешествие в ад… и сам прозрел…
Чтобы отдышаться после увиденного, мы вернулись в райский дворик с апельсиновым деревом; налетал, теребил листья ветерок, над угловым черепичным скатом обходной галереи купалась в синеве, радуясь вечной небесной жизни, верхушка бело-розовой джоттовской кампанилы.
– При Медичи во Флоренции расцвели искусства…
– Медичи знали секрет расцвета?
– Специальных секретов они, озабоченные сохранением и укреплением своей власти, не знали! Лучших из них вело Провидение.
– Зачем и куда вело? Мы медленно шли по плитам, отделявшим аркаду от изумрудного ковра травы.
– К Небу вопрос… к небу, – с беспомощной улыбочкой, смешно зажав портфельчик под мышкой, поднял сухие ручки, – когда-то в падуанских кабачках, мы, студенты, об этом столько ночей впустую проспорили, к утру лишь головы от выпитого вина болели… мало что с тех пор прояснилось.
– Художники служили правителям?
– В определённом смысле да, да, и служили не только произведениями искусства. Когда Флоренция покоряла Пизу, а оборонявшиеся пизанцы получали оружие и провиант с моря, Леонардо изобретал инженерные способы повернуть воды Арно, утопить Пизу, да, утопить, – дважды притопнул, – и ещё предлагал Леонардо изменить русло Арно, чтобы нам самим выйти к морю. Правда, мы и без технической мощи, которую предлагал гениальный ум, наголову разгромили пизанцев. Было решающее сражение и наша тяжёлая конница… – Мальдини задержал дыхание, напрягся, взор его загорелся.
– Пизу покорили в союзе с извечными врагами, сиенцами?
– Мы бы и сами справились, мы их лишь умело использовали для окончательной победы над Пизой, мы должны были, должны были выйти к морю… и вышли, победив и присоединив Пизу, убив её воинственный дух. А вероломные сиенцы любые союзы рвали, но нам их удавалось опережать, да, вероломные, у них, римских выкормышей, в гербах волчица, – исстрадался, неутихавшая глубоко запрятанная боль вырвалась на поверхность, погасила огонь в глазах; вражда земель, вековечные соперничество и ревность ныли до сих пор, как старые раны?
