Когда не останется сил, хватит любви – чтобы доплыть, чтобы успеть, чтобы сказать самое главное – то, что никак не произносилось, то, что он, глупый мальчишка, так хотел услышать, то, что нельзя говорить каждый день, потому что это – как тайный ключ, тайный код, страшный, всевластный, который может вернуть к жизни, заставить жить, если он настоящий. И только они, эти слова, могут заставить тебя плыть в ледяной черной воде, которая сама как смерть, которая наступает на тебя молчаливой толщей, которая сильнее тебя, но не сильнее тех слов, которые обязательно надо ему сказать, чтобы он вынырнул и помог вынырнуть ей в тот момент, когда перестают слушаться руки, ноги, устает перегонять кровь бешено стучащее сердце, леденеет все тело, и, кажется, сил больше нет, им неоткуда взяться. Если он не повернет голову, если не поверит, что все впереди, все поправимо, кроме смерти, что нельзя ее приближать, она и так всегда где-то рядом, просто мы не знаем об этом, вот как сейчас, когда несколько секунд отделяет от той границы, за которой уже нет возврата к жизни – с серым небом, с голубым небом, с плохими родителями, с хорошими, с любовью или без нее…
Митя все-таки вынырнул и оглянулся. Он не хотел выныривать, он хотел быть там, где не болит, где ничего нет, где ничего не гложет, не мучает, не тревожит. Но он вынырнул. А когда вынырнул – увидел ее. Ему показалось, что он ее увидел. И больше он не захотел обратно в глубину ледяной темной воды. Ее не может здесь быть. Что она здесь делает? Он – где? Может, он уже умер?
– Митя… Митя… – Эля, задыхаясь, с трудом плыла к нему.
– Ч-черт… – Митя попытался сбросить намокшую, вздувшуюся от воды куртку, когда начал расстегивать молнию, снова ушел под воду, вынырнул, хватая ртом воздух. – Элька…
Сверху бегали, кричали люди, завыла то ли сирена «Скорой помощи», то ли пожарная. Ледяная вода сковывала ноги и руки, сил больше не было, но им надо было доплыть до берега. Им…
Митя смотрел на мокрое, бледное Элино лицо, не веря, ничего не понимая.
– Т-ты…
– Не говори ничего… – с трудом произнесла Эля. – Береги силы… Идиот…
– Ты меня простила?
У Эли не было сил ни смеяться, ни плакать, она не чувствовала своего тела и одновременно ощущала дикий холод – как так может быть, непонятно.
– Я умру сейчас от холода… – проговорила она.
– Нет… – Митя подплыл к ней, тяжело дыша. – Прости меня…
– Если я выплыву и не заболею, и не умру от воспаления легких, прощу. Смотри…
Эля сначала услышала громкий шум мотора, потом увидела, как над ними завис вертолет, белый, с яркой оранжевой полоской. Из него показался человек на тросе. Далеко до него, очень далеко. Не доплыть. Митя попытался взять Элю за рукав, помочь ей плыть, но ей стало только тяжелее.
– Нет… – помотала она головой. – Плыви сам…
Вертолет опустился еще ниже, человек медленно спускался. Как будто зависший в воздухе вертолет переместился чуть ближе к ним.
Митя первый доплыл до спасателя, опустившегося на длинном тросе совсем близко к воде, обернулся на Элю. Тот, протягивая ему оранжевый жилет, закричал:
– Попытайся надеть! Руку просовывай! Быстрее! Вторую! Теперь застегивай на защелку!
Митя, то и дело уходя под воду, кое-как справился с жилетом. Спасатель ловко пристегнул его на большой карабин ко второму тросу, который он держал в руке.
– А она? – плохо слушающимися губами спросил Митя.
– Ее тоже пристегнем сейчас. – Спасатель махнул Эльке, изо всех сил старающейся подплыть к ним: – Доплывешь?
– Да…
Спасатель пристегнул Митю и Элю на один и тот же трос, сам обхватил их, и так втроем их подняли в вертолет.
В вертолете Митю и Элю сразу раздели, завернули в одеяла, дали глотнуть обжигающего чая из большого термоса. Эля закашлялась, Митю чуть не вырвало.
– Пей уж, герой! – Тот спасатель, который поднимался с ними на тросе, смотрел на него недоброжелательно, говорил очень громко, из-за шума вертолета его было все равно плохо слышно. – Еще раз так прыгнешь, никто за тобой не прилетит на голубом вертолете, ясно?
– Ясно… – прохрипел Митя.
– Во, видишь… Как неприятно помирать. Ты что хотел-то? Снимал кто полет твой? Что это было? Нарочно прыгал? Акт смелости? Расскажи хотя бы.
Митя ничего не ответил, посмотрел на Элю и помотал головой. Ведь теперь придется жить. И решать все то, что решить было невозможно, что навалилось, смяло его, и от чего он хотел убежать – туда, где ничего не надо решать, потому что там ничего нет. А здесь – есть. Эля с золотыми волосами, мокрыми, свалявшимися сейчас, потемневшими, ее глаза, смотрящие на него с жалостью и… да, наверно, с любовью, но и еще с чем-то, тревожащим, не очень приятным… с осуждением, наверно… Здесь есть батя… Нет, сейчас не надо про него думать… Только не это… Митя опять стал кашлять.
– Напился воды… – покачал головой спасатель. – Ну что, сразу в больницу тебя, значит. Даже домой не заедешь, герой, не расскажешь родакам, какой ты смелый, с моста прыгнул. Родаки есть?
– Есть…
– Оба-вместе?
– Оба.
– А тебя – сразу на коечку да укол в задницу, чтобы на коечке не помереть от обширного воспаления легких или инфаркта.
– Инфаркта? – удивился Митя.
– А что ты думал? В такой ледяной воде обычно сердце останавливается. Сразу не остановилось, хорошо. Но что дальше будет, еще неизвестно. Если себя не жалко, девушку бы пожалел.
– Я не звал ее с собой… – буркнул Митя, поглядывая на Элю.
– То-то я и вижу, ага… А что ж она в воде оказалась? – Он внимательнее присмотрелся к дрожащей Эле. – Красотка такая… Нам сказали, девчонка сиганула второй… Ну вы даете… Вот, правда, поколение с облученными мозгами… Чего вам не хватает? Ты зачем с моста прыгнул? Похвастаться хотел, видео кто снимал или… как?
– Или как, – ответил Митя. – И не надо больше об этом говорить.
– Ах, говорить не надо! Прыгать надо, девчонку с собой тянуть надо, а говорить не надо!
– Я не тянул. Она сама прыгнула.
– Ну, а ты зачем прыгнула? Тоже полежишь на коечке недельку-другую. Не согрелась? – Он поправил на Эле одеяло, которым она была умотана.
– За ним… – Эля говорила с трудом, хотелось спать, и сильно заболели голова и грудь.
– За ним… У него мозгов нет, а ты за ним прыгаешь! Моя бы дочь прыгнула, я бы ей показал потом, где раки зимуют…
– Детей бить нельзя… – вдруг сказал Митя.
– Да я и не бью… – удивился спасатель. – Вот, подлетаем. Сейчас приземляться будем. Уже с носилками к вам бегут, герои. А ты знаешь, да, что детей бить нельзя?
– Знаю, – сказал Митя. – Я своих детей бить не буду.
– Главное, чтобы ты дожил до своих детей и они у тебя были, после сегодняшнего моциона, – усмехнулся спасатель.
Митя вытащил руку из-под одеяла, которым тоже был умотан, потрогал Элины мокрые волосы.
– Ты согрелась?
Эля молча подняла на него глаза.
– Как ты оказалась на мосту?
Девочка молчала.
– Я… Я люблю тебя, – негромко сказал Митя. – Прости меня, если сможешь.
– И облака – не облака, – дымы от тех костров, где прошлое сгорело… – непослушными губами проговорила Эля.
Митя молча смотрел на нее.
– Помнишь, я стихи тебе посылала весной? «…и, выгорев дотла, осталось цело, и эти двое на скамейке – мы». – Девушка провела рукой по откидывающейся кожаной банкетке, на которой они сидели рядом.
– Обалдеть! – хлопнул себя по бокам спасатель. – А мне жена говорит: «Ты, Лёша, со мной в кино не ходишь!» Какое кино! У меня кино каждый день на работе! Прошлое у них сгорело… А ты, пацан, если ты ее любишь, зачем в воду прыгал? Ты знаешь, что еще неизвестно, что теперь с вами будет и что вам отрежут после купания в воде? Температура воды знаешь какая?
– Отрежут? – испугался Митя.
– Отрежут! Тебе отрежут – уши, язык и всякое, что жить мешает. Так, всё. Что там? – Он ответил по внутренней связи, которая была у него в шлеме. – Куда везем? Вот, вас даже в больницу принимать не хотят. Говорят, такие никому не нужны, кто в реку прыгает. Куда? – переспросил он в трубку. – Я понял.
– А куда нас?
Митя посмотрел на крепкого, веселого спасателя. И на второго, молчаливого, который встречал их в вертолете. В возрасте уже, наверно, такой же, как его бедный отец… Надо же, он и не думал, что в этой профессии бывают такие веселые, хорошие люди… Он вообще не думал ни о чем таком раньше, о профессиях не думал, о людях не думал, о жизни другой – той, которая за окном его квартирки, его комнаты с виолончелью, – не думал.
– В Склиф летим.
Эля, зябко кутаясь в одеяло, прикрывая голое тело, с которого в первые минуты спасатели сдернули мокрую тяжелую одежду и накинули большое шерстяное одеяло, приподнялась и посмотрела в окошко. Кажется, пролетели над ее домом. Хотя вряд ли, они же уже давно летят. Дом должен был остаться позади.
Москва, в сумрачной пелене раннего вечера, зажигала огни. На глазах загорались, как огоньки на гирлянде, окна, реклама, виден был экран на высотной башне на Пресненской набережной, да, цветное изображение, она видит его из окна своего дома, как большой телевизор… Потоки машин – белые и красные. Живая движущаяся масса, где-то, в одной из машин, едут ее родители, смеются, перемигиваются, или нет, наверно, им позвонил Павел, и они, держась за руки, плачут, мчатся в больницу, чтобы приехать раньше, чем прилетит вертолет, чтобы сказать ей, как они ее любят, что они пекут хлеб, потому что хлеб – это жизнь, сказать, чтобы она не обижалась на них и не смеялась над ними, потому что они когда-то нашли друг друга, раз и навсегда, и поэтому родилась она, Эля, и она – это их продолжение, даже если она так не считает, если она – эскимос и не хочет смеяться вместе с ними и печь хлеб…
