Адольфо Касарес - Лица истины

Нотариус Бернардо Перрота не напрасно получил прозвище «Непоседа». Ткните пальцем в кого угодно, спросите о нотариусе, и держу пари, что вы получите ответ: «Да он крутится как белка в колесе». Но это для меня звучит неубедительно: не представляю себе дона Бернардо в движении. Действительно, по нашему городку он ездит, восседая на козлах шарабана, в который запряжен Осо – чудовищных размеров конь, овладевший искусством передвигаться во сне. Но мне дон Бернардо видится прежде всего в конторе, глубоко усевшийся – или, скорее, утопающий – в кресле. О нет, я преисполнен уважения к своему хозяину и ни в коем случае не хочу назвать его бездельником. Чтобы покончить с этим, опишу его словами «медлительный» и «неторопливый»: прекрасный образец государственного человека, который никогда не опаздывает, держит свое слово и, сверх того, не поддается смущающим влияниям. Однако не станем отрицать: в свете сказанного выше его странное поведение в дни пятидесятилетнего юбилея нашего города остается необъяснимым.

Времени для размышлений у меня в избытке. Дон Бернардо, добровольно удалившись под домашний арест вместе с Паломой, весь день проводит в полумраке своей комнаты; я же, на тот случай, если вдруг объявится клиент, несу караул в конторе. Но забредают только куры, собаки, коты, заплутавшая мелкая живность. Устав спать, я начинаю лишь подремывать, а после нескольких чашек мате мозги начинают понемногу шевелиться. Почему поступки моего хозяина встретили такой суровый прием? Почему политики не даруют милосердного прощения дону Бернардо? Вот объяснение, хотя и неполное, оно – один из плодов моих долгих раздумий: всю жизнь имея дело с грязью, политики научились замечательно симулировать потерю памяти, чтобы не вспоминать о клевете, неисполненных обещаниях, полицейском произволе, предательстве, сказочных состояниях государственных служащих, грубости никуда не годных чиновников. И все же они не стали подлинными философами: простить возмутителей спокойствия, отнимающих блеск у торжественных церемоний, – выше их сил. В этом они совершенно не отличаются от простых смертных: лезут из кожи вон ради юбилеев, крестин, именин, дней рождения и прочих памятных дат.

Как это признавал и сам дон Бернардо, он сцепился с фигурами далеко не последними в нашем краю. Среди задетых им оказались вице-губернатор провинции, приехавший на праздник по специальному распоряжению губернатора, один мэр, принадлежавший к числу вождей партии, специальный уполномоченный от ее руководства и самые авторитетные из местных партийных деятелей. Но главное, что с ними увязалось много разного люда, на который произвела плохое впечатление такая крупная промашка дона Бернардо – человека известного и уважаемого в городе – и грозившая испортить его будущее. Среди простонародья, как, впрочем, и среди людей повыше рангом, ходило множество разных объяснений, но все они быстро свелись к неизменной дилемме: бутылка или Палома. По этому поводу я, слава Богу, достаточно осведомлен, чтобы опровергнуть сплетни. Нотариус никогда не был тряпкой и не питал чрезмерной слабости к служанкам. И справедливо ли будет обозвать пьяницей верного, но благоразумного поклонника черешневого ликера? Чтобы покончить с этими сплетнями, я опираюсь не столько на доводы – в нашем кругу их встречают с недоверием, – сколько на собственные наблюдения. Вооруженный ими, я не допускаю и мысли, что причиной стала служанка – будь она с косами, подобно Паломе, или без них, – или некий импортный напиток, способный поколебать решимость моего хозяина. Тем не менее остается фактом, что бульшая часть городка присутствовала при неслыханном событии: дон Бернардо изменил своему обещанию взять слово на празднике.

Ночь за ночью – я видел это своими глазами – устроившись в кресле напротив своего бюро, он погружался в сочинение речи, чтобы разразиться ею перед толпой народа на небольшой площади, где у нас проходят торжества. Когда перо дона Бернардо вывело достопамятное имя Клементе Лагорио, основателя городка, названного в его честь, я заметил на щеке достойного нотариуса слезу. Это было настолько неожиданно, что я вначале принял ее за капельку пота, выступившую от жары или от излишнего напряжения.

И настал момент, когда я услышал речь целиком. Событие незабываемое: передо мной предстало бесценное творение, где была рассказана, почти что доверительным тоном, биография нашего патриархального дона Клементе, для которого дон Бернардо некогда выполнял деликатные поручения, – так же как я для него самого. Эль Лагорио де Перрота получился героем, титаном, рыцарем шпаги и креста; а что касается его деяний, то это была величественная эпопея местного масштаба. Здесь красноречие достигало такого накала, что, только прервав чтение и вспомнив о полном отсутствии индейцев в наших краях к тому времени – подумаешь, небольшая ошибка размером в пятьдесят пять лет! – читатель протирал глаза, разевал рот, восставал против бездушной исторической правды, испытывал полное смятение в чувствах.

Речь была, как видно, мечтательным повествованием о героической эпохе. Здесь мы встречались с мифическими фигурами, уже потонувшими в тумане легенды: сеньор Олива Кастро, первый владелец эстансии1 «Ла Сегунда», старый соперник Лагорио; Ансорена из восточных краев, бывший мелкий чиновник и добросовестный сапожник, дававший полную волю своему размашистому перу на страницах «Городских вестей», газеты с короткой жизнью, но оставившей по себе долгую память – если не в истории, то в сердцах своих приверженцев; старик Маламбре, симпатичный, невредный, хитроватый и беззлобный остроумец; Модесто Перес, почтенный хозяин постоялого двора, знаток всех – немногих – любовных приключений в городке, – пожелаем, чтобы он, крепкий как скала, в сопровождении верного Пачона (толстый, с длинной шерстью, хорошенький спаниель), опираясь на свою знаменитую палку, был рядом с нами еще годы и годы! В огромном повествовательном полотне, развернутом доном Бернардо, не было ни следа вкравшейся иронии – оправданной или нет, – никакой мелочности, ни одной выпирающей сцены. Мужи былых времен – не нам чета!

Излишне упоминать о соображениях, заставивших комиссию – во главе с самим доном Бернардо – поручить ему составление речи. Нотариус – самая заметная личность в городе; сверх того, его крупнейший и, по правде говоря, единственный историограф. С детских лет, с того далекого дня, когда ему впервые попал в руки учебник аргентинской истории Обена, дон Бернардо посвящал редкие часы досуга копанию в местных архивах, разборке писем от секретарей многочисленных ученых обществ, где он состоит членом-корреспондентом. На этом поприще он пожал кое-какие лавры в виде хвалебных публикаций – после того как (по сообщению одного абсолютно надежного аукциониста) встал на сторону ревизионистов2. Тот же аукционист уверял, что дон Бернардо оставил покоиться на пьедестале славы всех прежних знаменитостей, но одновременно превозносил и сомнительных болтунов. Отдать должное каждому – таково правило моего хозяина.

А теперь перейдем к соображениям, по которым дон Бернардо отказался говорить на юбилее. Робких заранее предупреждаю: мы переходим к леденящей душу загадке. В центре этого тягостного события – со всей цепью взаимных упреков и обид – находится одна из пестрых куриц, все время забредающих в контору. Кажется, у этой серовато-белые перья прикрывали зоб на шее. Если я и видел ее, то не обратил внимания: зачем мне выделять какую-то в особенности? Дон Бернардо возразил, что в ней-то все и дело; могу поклясться, что он тогда же взял ее на заметку. Что значит – смотреть на мир не так, как все!

Рискну утверждать, что причиной стала не только курица, но и другие домашние животные. И если пернатое существо осталось незамеченным мною среди своих сородичей, то за все, что связано с остальными тварями, я ручаюсь.

Раз уж перо оказалось в моих руках, я изложу простую последовательность событий. Может быть, это не слишком удачный способ: читатель, плохо знающий нашего героя, не найдет в ней ничего существенного и тем более удивительного. Дон Бернардо, по возвращении из дачного предместья, куда он ездил ко вдове Капра за ее подписью, провел меня в свою спальню, попросив помочь ему снять башмаки. Тотчас же в святилище появилась Палома – сплошные косы и грудь – с чашками сладкого мате на подносе. Так мы пребывали втроем в полном согласии: нотариус, весь в предвкушении первого глотка, ноги-ласты в толстых носках цвета кофе с молоком, рядом – пара только что сброшенных громадных башмаков; Палома, готовая ловить хозяйские жесты; и я, на почтительном расстоянии от одного и в разумной близости ко второй. Временами, скорее всего по пути с улицы к болотцу неподалеку, двор пересекали то ли гуси, то ли, что вернее, утки. Дон Бернардо поднялся с места, пошел наперерез одному из этих пешеходов, схватил башмак, оказавшийся поближе, и швырнул им в неразумное создание.