Другое предзнаменование, до того скрытое в темных глубинах моей памяти. В один прекрасный день – работа закончена, упряжка мирно стоит во дворе, нотариус, увешанный сбруей, – где-то на полпути между конем и столбами навеса, готовящийся к возвращению домой. Освободив таким образом руки, он нанес удар кулаком по крупу коня, предмету восхищения всех в городке, – удар, в общем, несильный, но в котором чувствовалась злоба. И вот еще отягчающее обстоятельство: Осо – почти член семейства! Представим на месте коня человека: не правда ли, все выглядит иначе?
Я не сдержался: наверное, мой взгляд искал ответа у хозяина. Лицо его – безразличное до окаменелости – пришло в движение, он посмотрел на меня, наконец открыл рот и задал вопрос:
– Думал ли ты, юный Гарсия Лупо, для чего служит животное царство?
Было что-то в его тоне, заставившее мою кровь застыть в жилах. От необходимости отвечать меня спасла овца с маленьким барашком рядом, вроде бы намеревавшаяся пройти между ног дона Бернардо; он отогнал ее легким пинком.
Последний эпизод: в субботу, сразу после сиесты, когда мне снятся разные нелепости, я убедился, что в доме никого нет, и устроился в прихожей, устремив глаза на улицу, в надежде выследить Палому на ее пути из суда. И немедленно заметил почтенного Переса – в тот момент, когда он открывал дверь кабачка. Верный Пачон остался снаружи, задержавшись возле уличного платана. Сразу же после этого за деревьями появился дон Бернардо, разрушая до основания мои воздушные замки, подавляя одним своим видом – что за умение держать себя, что за величественность в походке! – мое наивное самомнение. А потом – всеобщее изумление перед сценой, которую трудно передать словами; но я попытаюсь. Вот как мне вспоминается случившееся: остроносый ботинок дона Бернардо с размаху ударяет в круглую собачью морду. Жалобный скулеж, и неловкое молчание тех, кто оказался невольным свидетелем. Мне неприятно, когда старики начинают выходить из себя, хотя, по совести, косматая морда Пачона лишь изредка вызывает смех, большей же частью – чувство раздражения.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя; затем дон Бернардо вошел в дом и напомнил:
– Когда закроешь рот, ответь на вопрос, заданный тебе на днях.
– Какой вопрос, господин нотариус? – пробормотал я с трудом, не отрывая взгляда от его ботинок.
– Насчет того, зачем нужны животные.
Чтобы выиграть время, я издал неопределенное мычание. Так как нотариус продолжал на меня смотреть, я проговорил:
– Что за животные, господин нотариус?
– Давай-ка пройдем в контору, сынок, – последовал ответ, – здесь неподходящее место для подобного разговора.
– Животные, – осмелился произнести я, не желая выглядеть бессловесным дураком, – составляют богатство нашей страны.
До сих пор не знаю, расслышал ли Дон Бернардо мои слова. Погрузившись в кресло, он начал монотонным голосом:
– Теперь, когда нам ничто не мешает, я поделюсь с тобой откровением. Волею случая я стал обладателем величайшей тайны. Поверь мне, юный Гарсия Лупо, открытие тайны влечет за собой множество неудобств. Я следую мудрому примеру поваров прошлого, передававших лучшее из своего опыта от одного поколения к другому – но так, что секрет не переставал быть секретом. Доверить что-либо толпе? Я пока что в своем уме. У меня нет сыновей по крови, но есть один по моей работе… Сынок, ты даешь слово, что не станешь об этом распространяться?
– Даю слово.
– Если хорошенько вдуматься, исток всего – в расстройстве мочевого пузыря, которое заставляло меня легко одеваться при самых жестоких холодах. Наконец, как ты отлично знаешь, я попал в лапы доктора Коломбо с его пилюльками, которые принимаются строго по часам. Сперва все шло так, как и следовало ожидать от таблеток из чистого сахара. Но со второй недели началось это.
– Это?
– Да, тот самый феномен. Сначала я решил проконсультироваться у доктора: кто сказал – так сказал себе я, – что речь не идет о зауряднейшем симптоме? Но, порассуждав как следует в течение получаса, я пришел к выводу, что врач находится за тысячи километров от происходящего со мной. И выбрал молчание.
Тут Дон Бернардо остановился, и можно было считать, что наша беседа закончилась. Однако он продолжил с царственным видом:
– Итак, мне надо было за что-то ухватиться, твердо стоять, как говорится, ногами на земле, – и я принял меры предосторожности. В понедельник, когда из Лас-Флорес приезжает наша врач-окулист Перруэло, я отправился в его кабинет.
– Что с вами? – последовал вопрос доктора.
– Хочу знать, нет ли в моем зрении какой-нибудь ненормальности.
Она посмотрела на меня, как будто с намерением резко возразить, но сдержалась и принялась меня осматривать. В конце концов она объявила:
– Все в полном порядке.
Тогда-то я и отважился спросить ее, не могу ли я видеть пятен. В своей откровенной манере (может быть, не вполне подходящей для женщины и доктора) она ответила:
– Ну, вам лучше знать. Был бы аппетит хороший, а уж зрение у вас…
Она была права. Я вижу не пятна, а лица: каждый раз, когда я встречаю животное, из-под его морды ясно проглядывает небольших размеров лицо.
– Дон Бернардо, я перестаю улавливать смысл, – признался я. – Вы видите морду животного… а из-под нее лицо?
– Нет, Лупо, не так. Я вижу морду животного, самую что ни есть обыкновенную, а из-под нее – маленькое человеческое лицо. Иногда оно мне знакомо.
– Знакомо?
– Ну да. Скажем, лицо какого-нибудь старика, которого я встречал в детстве, или римского императора, чье изображение можно найти в энциклопедии.
– Дон Бернардо, того, что вы рассказываете, не может быть.
– Почему же?
– Все эти люди, с вашего позволения, давно умерли. Умерли и лежат в земле.
– Что ты хочешь сказать этим? Что я вижу лица живых людей?
– Мне это кажется более правдоподобным.
– Лица живых принадлежат живым; для чего ты носишь голову на плечах, сынок? Я ведь уже спрашивал тебя, зачем нужны животные. Не говори, что для пропитания рода человеческого, – тогда они не обладали бы проблесками разума. Если бы несчастные создания только шли в пищу, им бы этого не требовалось.
Считая себя человеком довольно начитанным, я вспомнил что-то насчет гармонии мироздания и тем заставил его продолжить рассказ:
– Объясни, сынок, каким образом участвует в гармонии мироздания лошадь, отгоняющая хвостом мух. Единственное, чем оправдывается существование животных в мире, устроенном так же расчетливо, как машина, – это переселение душ. Идея старая как мир, но отныне подтвержденная мной. После смерти мы возрождаемся в виде того или иного животного. И ты хочешь, чтобы я наговорил кучу восхвалений в адрес нотариуса Лагорио, когда я обнаруживаю его лицо – так же отчетливо, как я сейчас различаю твое, – проступающее сквозь куриный клюв?
Я догадался:
– Так вот почему вы нападали на Осо, Пачона, гуся и других зверей и птиц!
– Да, множество местных знаменитостей и один превосходно узнаваемый исторический персонаж. В истории-то я разбираюсь!
Нотариус Перрота угасает на глазах; конец его недалек. Храня свой секрет, он не дает отпора хулителям; этот крепкий с виду человек не выдержал натиска всеобщей злобы и презрения. Страницы, написанные мной, восстановят однажды его доброе имя.
Ну а пресловутые пилюльки? Не стоит забывать: что одному – лекарство, другому – яд. Я принимал их в точном соответствии с предписаниями, оставленными доктором моему хозяину. Результат? Почечные колики; и никаких лиц, проглядывающих сквозь звериные морды.
1
Эстансия – загородный дом, дача, усадьба, поместье; в Аргентине– большое скотоводческое поместье.
2
Ревизионисты – так в Аргентине называют оппозиционеров существующему режиму.
