Если же принять во внимание, что хорошая шляпа стоила дешевле любого другого элегантного головного убора, а служила гораздо дольше (почти бесконечно, если носить ее так, как это делал он — только по воскресеньям), то он, можно сказать, был недалек от истины. И ведь странная штука: хотя нет ничего смешнее и старомоднее шляп с загнутыми наверх полями, которые на головах тех, кто их носит, выглядят перевернутыми банными шайками, и хотя обладатель такой шляпы, если только он не великан, целиком скрывается под ней, являя собой уморительное и вместе с тем жалкое зрелище, эти шляпы все же бесспорно обладают свойством придавать тем, кто рискует украшать ими свою персону, респектабельный вид человека, отягощенного высоким положением. Кроме того, к своей великолепной шляпе синьор Барнабо прикупил пару гамаш, конечно, тоже серых с черными пуговками, и, несмотря на то, что остальной его наряд был далеко не высшего качества и выглядел весьма потертым, он умудрялся только с помощью этих двух предметов придать себе поистине внушительный вид. Одним словом, тому, кто встречался с его животом, шляпой и гамашами, никогда бы и в голову не пришло заподозрить в нем архивариуса какого-то управления, и дело здесь вовсе не в том, что архивариус не может быть достойным человеком, а в том, что в наши дни достаточно людям узнать, что вы государственный служащий — пусть даже самый ответственный, — и на вас уже смотрят не иначе как с чувством глубокого сострадания. В этом вина эпохи, революций, маленького жалованья, всей сложной ситуации, которую трудно понять тому, кто в поисках работы ради хлеба насущного готов скорее стать живодером, чем превратиться в государственного служащего. Недаром все юмористические журналы полны карикатурами на служащих, кино выставляет на посмешище нищенские условия, в которых они живут, а один знаменитый рассказ, посвященный шинели некоего чиновника, вдруг снова стал модным и приобрел популярность даже среди людей неграмотных. Все это вполне объясняет болезненное самолюбие, толкающее синьора Барнабо и таких же, как он, архивариусов, счетоводов, конторщиков, бухгалтеров и всяких мелких чиновников тех учреждений, у входа в которые имеется герб республики, пускаться во все тяжкие, чтобы затеряться среди людей и замаскировать свою принадлежность к разряду служащих.
В это воскресенье, пообедав немного раньше, чем в другие дни, семья Барнабо вышла из дому и отправилась к остановке красного трамвая, как называли его дети, на площадь Гарибальди. Со стороны синьор Барнабо и его жена производили впечатление симпатичной пары хорошо обеспеченных пожилых супругов, а их исполненный достоинства вид внушал каждому встречному естественное чувство почтения. Так же, как и во время воскресных прогулок по главной улице, синьор Барнабо предлагал жене руку, из-за чего его левое плечо становилось немного выше правого, в то время как синьора Чечилия, уверенно опираясь на руку мужа, с трудом сохраняла равновесие по причине туфель на высоком каблуке, которые вместе с шелковыми чулками она надевала только по воскресеньям. Оба их сына шли впереди, играя друг с другом и бегая взапуски. Они также были одеты лучше, чем всегда, и синьора Чечилия напрягала зрение, чтобы рассмотреть, не мелькают ли у них из-под брюк заштопанные на пятках чулки. Людей на улицах было немного. Пронизанный солнцем воскресный день разливал по городу чуть ли не летнюю истому, а между тем большинство горожан, которые еще не освободились от зимних привычек, засидевшись за обеденными столами, ожидали часа вечерней прогулки по главной улице. Лишь немногие, словно пионеры и первооткрыватели весны, решились отпраздновать этот сияющий день загородной прогулкой. Трамвай тоже оказался полупустым, так что синьор Барнабо, несмотря на таблички «Не курить», позволил себе закурить сигарету, наслаждаясь путешествием, как в жизни еще не наслаждался ни одной поездкой. Он показывал жене новые дома для рабочих, которыми из года в год за страиваются городские окраины, и пустые железобетонные коробки строящихся зданий.
— Конечно, — говорила синьора Чечилия, — все это современные дома, в них много воздуха, в каждой квартире — ванна, но ведь как далеко от центра!
— Это еще что! — замечал муж даже в тех случаях, когда поблизости не было никого, кто мог бы их слышать, — Ты представляешь, какое там окружение? Кого только сюда не переселяют, из лачуг, из бараков… Одним словом, сброд. Разве порядочные люди могут здесь жить?
Он и в самом деле до такой степени верил тому, с чем говорил, что, если бы в этот момент ему предложили заменить его старое, темное жилище на одну из этих просторных светлых квартир, он бы сморщил нос и отказался.
После часа тряски трамвай остановился на конечной остановке, синьор Барнабо с женой и ребятами вылез из вагона, с наслаждением вдохнул новые, деревенские запахи и, набрав полную грудь свежего воздуха, обратил взгляд на город, раскинувшийся на порядочном расстоянии, внизу, у его ног.
— Да! — сказал он, повернувшись к жене. — Если бы я был миллионером, то, пожалуй, не отказался бы иметь здесь виллу.
После этого он еще некоторое время продолжал всматриваться в далекое море домов, разлившееся у подножья холма, густую путаницу бесконечных улиц, куда солнце добиралось лишь косыми светлыми узорами на мостовой, массивные дома, в которых протекала однообразная жизнь учреждений, черные переулки, высоченные корпуса с глубокими, как колодцы, дворами. Нельзя сказать, что этот необычный вид далекого города привел его в какое-то особое буколическое настроение. Наоборот, он был бы архисчастлив жить в городе и каждый день видеть его, если бы мог вести в нем существование, хоть немного скрашенное теми маленькими удовольствиями, которых вправе желать любой человек, и, утверждаясь в чувстве собственного достоинства, не полагаться лишь на шикарную шляпу с загнутыми вверх полями и гамаши с черными пуговицами.
Крепостью называлось древнее полуразрушенное укрепление, стоявшее на холме. Холм был почти совершенно голый, но зато с его вершины открывалась широкая панорама. Детям Барнабо, как, впрочем, и всем детям, попадавшим сюда, доставляло огромное удовольствие отважно пробираться по подземным ходам и темным казематам старой крепости, выглядывать из бойниц, прятаться за зубцами крепостной стены, разыгрывая осады и сражения. Даже синьору Барнабо нравилось совершать рекогносцировки внутри крепости, а однажды, заинтригованный странным знаком в виде стрелы, нацарапанном на камне, он весь вечер рыл под ним землю (притворяясь, будто делает это понарошку), подталкиваемый надеждой наткнуться на клад. Синьора Чечилия, со своей стороны, никогда не забывала положить в сумку еду для детей, которые, побегав на вольном воздухе, нагуливали себе такой аппетит, что, едва поднявшись на холм, уже принимались просить свои бутерброды.
В это воскресенье, полюбовавшись с высоты на город, синьор Барнабо, как всегда, решил обойти вокруг крепости. Однако не успел он обогнуть первый бастион, как в изумлении остановился, увидев нечто новое.
— Смотри, что тут построили! — воскликнул он, повернувшись к жене и указывая на зеленый деревянный павильон, прижавшийся к стене.
— В прошлом году его не было, верно? — сказала синьора Чечилия, в свою очередь разглядывая павильон.
— Черт возьми! А ведь это гениальная идея! — снова воскликнул синьор Барнабо. — Знаешь, сколько сюда людей понаедет? Как только узнают, что тут можно посидеть за столиком и выпить стаканчик чего-нибудь холодненького, валом повалят!
— А смотри-ка, — заметила жена, — здесь и тень будет.
Действительно, перед павильоном виднелась натянутая проволока, предназначенная для вьющихся растений, которых, впрочем, еще не было и в помине.
— Открыть бы здесь, наверху, тратторию, вот это было бы дело. Самое доходное место, просто золотая жила, — авторитетно продолжал синьор Барнабо. — Представляешь, «Ресторан Цитадель»! Да и мы бы когда-нибудь смогли сюда заглянуть, э?
Разговаривая таким образом, супруги подошли к зеленому павильону. Дверь была раскрыта настежь, однако внутри никого не было. Впрочем, так только казалось. Вдруг у павильона появился человек средних лет в белой куртке официанта, который с великой торжественностью направился навстречу синьору Барнабо и его даме.
— Милости прошу, синьоры. Добрый день. Прикажете вынести столик? Сегодня и на улице хорошо. Пожалуйста, милости прошу. Денек-то сегодня, благодать! Чувствуется апрель…
— Благодарю вас, благодарю, — ответил синьор Барнабо, немного растерявшись, отчего голос его звучал отрывисто и ворчливо, и он говорил, поднимая одну бровь, — Мы только взглянуть зашли.
Это была истинная правда, потому что, едва услышав приглашение хозяина, он вспомнил, что в бумажнике у него всего несколько сот лир.
