— В Октябрьской больнице. Ну что, идемте? — обратился незнакомец к дяде Васе
Аллочка подбежала, схватила отца за руку:
— Папа, возьми меня, ну пожалуйста.
— Нет. Иди домой, я скоро вернусь.
Дома, поплакав, Аллочка успокоилась и пообещала, что отныне и всегда будет слушаться маму и не станет шкодить. Как она это делала иногда: рассыпала на полу гречневую крупу «узорами», за что мама ее называла шкодницей. Еще Аллочка решила, что больше не будет брать мамину помаду и раскрашивать ею губы, щеки и стену. Она станет самой послушной на свете. Взяв в руки веник, подмела пол, помыла тарелки, сложила разбросанные в комнате вещи. Прилегла, закрыла глаза и вспомнила, что в эти выходные мама должна повести ее в баню. Она даже приготовила новые носочки и новые трусики.
Ведь это так здорово, когда мама разотрет мочалкой твои плечи, спину, живот. Ты превратишься в большую белую птицу, и мыльные хлопья будут медленно спадать и таять на полу. Потом мама попросит, чтоб Аллочка-доня крепко зажмурила глазки. Возьмет в руки «Земляничное» душистое мыло и намылит Аллочке голову. Потрет пальцами волосы, нежно так — и мыльная пена тихо зашипит в ушах. Затем мама поднимет тазик с теплой водой над Аллочкиной головой и станет потихоньку поливать. Аллочка осторожно раскроет глазки и увидит перед собой мамины ноги, черный кустик волос, блестящий гладкий живот... , тонкий шрам после аппендицита...
Аллочка проснулась от хлопка двери и стука каблуков по полу. Пришли папа и тетя Даша. Без мамы. Тетя Даша сказала, что мама пробудет в больнице, наверное, несколько недель. Они говорили о переломе ребер и какой-то берцовой кости со смещением. Тетя Даша начистила картошку и поставила на огонь. Все это время отчитывала папу. Укоряла, что из-за него Валя искалечила себе жизнь и что, если он не бросит пить, сдаст его в ЛТП.
Сели за стол. Тетя Даша подкладывала Аллочке в тарелку картошку, снова выговаривала папе за то, что он не работает, что из-за него в доме шаром покати и ребенок растет в нищете. Папа виновато чесал затылок и повторял: «Ну хватит, разошлась. На следующей неделе уже иду работать…»
— Может, забрать ее к себе? — вдруг предложила она.
— Оставь, сами справимся.
Недоверчиво покосившись, тетя Даша все же уступила. Зачесала Аллочке челку набок, стянула резинкой хвостик. Ушла, пообещав на днях навестить. Вскоре ушел и папа.
Вернулся поздно вечером. Пьяный. Сидел за столом, наливал в стакан из принесенной бутылки что-то вонючее и пил. Аллочка, одетая, лежала в кресле и молча смотрела на него.
6
Теперь каждый день я учусь красиво писать, вывожу на бумаге буквы.
Мама и бабушка — на кухне. Готовят обед. Через открытую дверь долетает запах зеленого борща, на сковородке в шкварках жарится лук.
— Попробуй, готов? Теперь добавь лимонной кислоты, — руководит бабушка. — Брось петрушку и укроп. Накрывай крышкой, чтобы аромат был покрепче. Выключай.
— Надо Ваське что-нибудь занести, пусть Аллу покормит. Бог знает, что они там едят, — говорит мама. — Смотри, Семен! Так рано? Что-то случилось?
К дому на всех скоростях мчится папа. В черных промасленных штанах и залатанной рубашке. Лицо его сияет. Влетает в дверь, резко тормозит в центре кухни и восклицает:
— Дали! Дали квартиру!
Тарелка падает из маминых рук на пол и разбивается вдребезги.
— Седьмой этаж! Сорок вторая квартира! — папа триумфально потрясает кулаками в воздухе.
— Ура! — мама бросается к нему на шею, обнимает, целует в губы.
Я тоже подпрыгиваю и подбегаю к родителям. Бабушка онемела, стоит, раскрыв рот.
— Утром вызвал директор, — рассказывает папа. — «Так, мол, Cемен, и так, по заводу ходят слухи, что якобы я евреям квартиры не даю. Все это вранье. Получишь ты квартиру. Двухкомнатную. К концу сентября можете въезжать. Пятьдесят часов отработаешь — там осталось еще кое-что доделать и убрать». Я уже там был. Поднялся на седьмой этаж и вошел. В нашу квартиру!
— А как же мама будет подниматься на седьмой этаж?
— Там же лифт! — ликует папа. — И паркет! И балкон!
— И эмалированная ванна? — спрашиваю я.
— Да!
Бабушка улыбается и бормочет под нос:
— Десять рублей. Хорошо, что я тогда дала ему десять, а не пять…
— Мама, что ты там шепчешь?
— Теща, какая теперь жизнь начнется! — папа подлетает к бабушке, подхватывает ее и начинает кружить.
Они делают несколько кругов, бабушка отходит, рассмеявшись. Приглаживает волосы.
— Семен, ты обедал? — спрашивает мама.
— Когда же я мог обедать?
— На, быстро поешь, борщ как раз сварился.
Папа энергично, по-рабочему потирает руки, моется и садится к столу. Мама подносит ему дымящуюся тарелку зеленого борща. Отец быстро проглатывает одну ложку за другой. Вскоре ложка, звякнув, падает в пустую тарелку. Папа вытирает ладонью губы, смотрит на часы (отличный результат!).
— Надо бежать.
— Запей компотом, — перед ним появляется кружка.
— А ведь эта квартира Рыжицкого… — в задумчивости вдруг произносит бабушка.
Все замолкают. Словно оглушенная, мама втягивает голову в плечи. Помрачнев, папа ставит кружку на стол:
— Эх, такая она, наша жизнь...
1
Еще вчера вечером во дворе было шумно и весело, а сегодня утром — первого сентября — тихо и пусто. Только Туз гоняет воробьев. С недавних пор Туз — мой спаситель: я беру с собой котлету «на вынос», обещая съесть, и отдаю ее Тузу.
Во дворе один Маслянский. Сидит, как статуя, возле широкого кресла с потертой черной кожей. На подстилке разложены инструменты. Маслянский вытащил из-за уха папиросу, продул, прикурил. Прищурившись, глядит на кресло, любовно так. Через пару минут набросится на кресло — и затрещит по всем швам старая кожа.
— Что, не пошел в школу? — спрашивает он.
— Не-а. Мы новую квартиру получили, скоро переезжаем. Родители решили, что я еще год побуду дома.
— Понятно.
— А правда, что ты в войну живых немцев видел? Они очень страшные?
— Немцы-то? Немцы не очень.
— Они же людей убивали!
— Немцы не убивали. Убивали фашисты и полицаи, — Маслянский закашлялся, прижал кулак ко рту. Весь как-то съежился.
— Мама говорит, что тебе
