нельзя курить. У тебя легкие слабые.
Он кивнул головой: мол, согласен, доктор.
— Мне бабушка рассказывала, что тебя от гитлеровцев священник прятал.
— Раз бабушка говорит, значит, так оно и было. Отец Алексей Глаголев. Запомнил?
— А почему же этот Глаголев моих дедов не спрятал? Даже медалей нет, чтобы ими поиграть…
Маслянский вздохнул, повертел в костлявых пальцах потухшую папиросу, словно задумался о чем-то.
— Хотел, но не смог. Он был один, а фашистов много.
— Как ты думаешь, — я пододвинулся к нему поближе. — Если ребенок плохо ест, его за это могут в тюрьму забрать?
Маслянский почесал свою лысую голову:
— Что, совсем ничего не ест?
— Ты что? Тогда бы я умер от голода. Я ем мороженое, груши в компоте. Но бульон, понимаешь, не могу. А мама говорит, что я доиграюсь — и за мной придет милиционер.
— Да, с милицией шутить не надо, лучше ешь бульон... Ну что, приступим-с, — бросив окурок в жестяную банку, Маслянский потер руки.
Пощупал обшивку кресла, похлопал его по бокам. Взял кусачки и выдернул первый гвоздик:
— Не сердитесь, мадам, придется вам недолго побыть неглиже. Зато какой наряд мы вам предложим — царский: черная кожа, только с магазина, золотые пуговички-«двоечки», — слово джентльмена.
Он выдергивал из кресла гвоздики. Кресло сдувалось, теряло всю свою важность. Поначалу мне было интересно. Взяв плоскогубцы, я попытался выровнять один гвоздик, но Маслянский, не прекращая работать, метнул на меня недовольный взгляд, и я понял, что время мое истекло. Побродив по двору, я приплелся домой.
На кухне бабушка чистила картошку. В комнате на диване мама спала после ночной смены. А мне скучно. Скорей бы переехать на новую квартиру, может, там появятся друзья.
На столе лежали мои книжки. Я взял «Сказку о царе Салтане», безжалостно размалеванную мной цветными карандашами. Полистал. За жирными синими и красными линиями не разобрать лиц. Нет, художником мне не стать. Взгляд упал на ящик с инструментами в углу комнаты — папа выставил его, когда заколачивал кладовку. Может, стать мебельщиком, как Маслянский? Буду чинить диваны, перетягивать кресла. Держать папиросу за ухом. К тому же, по словам мамы, папа гвоздя забить не может. А ведь кто-то в семье должен забивать гвозди!
Я скрутил из бумажки трубочку, засунул ее за ухо. Взял молоток и гвоздь. Подошел к буфету:
— Ну что, мадам, придется вам побыть в грильяже. Не бойтесь, это не больно, — приставив гвоздь к деревянной стенке, я размахнулся молотком. Ба-бах! Ба-бах!
— Игорь, что там случилось? Ты что делаешь? — спросила мама, привстав с дивана.
Вошла бабушка, забрала у меня молоток. Вечно она что-то держит в руках. Теперь вот в одной руке — нож, в другой — молоток. Баба Женя сказала бы, что бабушку нужно показать психиатру, иначе она закончит тюрьмой.
— В доме появился новый хозяин, — промолвила она.
— Ты написал маленькое «дэ»? — строго спросила мама.
— Да.
— Что — да?
— Написал «дэ»...
Бабушка тем временем отнесла молоток, подошла к серванту, прижала отколовшуюся щепочку. Усмехнулась, словно припомнила что-то... Дорогой, многоуважаемый сервант! Сколько тебе лет? Двадцать? Тридцать? Сто? Ты был куплен в двадцать восьмом, когда бабушка только вышла замуж за своего Пейсаха. В твоих ящиках хранился подаренный на свадьбу сервиз, субботняя посуда, сверху стояли подсвечники. По пятницам вечером бабушка доставала тарелки и рюмки, зажигала свечи и, дождавшись мужа из больницы, где он лечил своих «мишугене», подавала рыбу и вино. Садилась рядом и смотрела, как его пальцы аккуратно разделывают рыбу. Прижималась к нему плечом, тихонько раскачивалась и думала о том, что не заслужила такого счастья, а Бог дал. И скоро Бог даст им ребенка. И огоньки свечек дрожали над ними...
2
С Аллочкой теперь играть почему-то не так интересно. Раньше она со мной и по деревьям лазила, и пускала кораблики, и бабочек ловила. Теперь сидит дома, а когда появляется во дворе, отходит куда-нибудь подальше и играет сама. Тронешь ее — сразу обижается. Бывает, из дверей выходит дядя Вася — заспанный, небритый, с красными глазами. Как Кощей. Идет воду пить.
...— Иди сюда, — подозвали меня братья Вадик и Юрка, когда, в поте лица своего написав десять больших «Ж», я вышел во двор.
— У тебя деньги есть? — спросил Вадик.
— Да.
— Сколько?
— Двадцать копеек, — ответил я. (Ддесять я зажилил — на черный день.)
— Выноси.
— Зачем? — голос мой дрогнул. Лишиться почти всего состояния?!
— Увидишь. Не бойся, не заберем.
С серьезным видом я отправился домой. Как в сберкассу. Снимать со счета двадцать копеек.
— Покажи, — приказал Юрка, когда я вернулся.
На моей ладони лежала монета. Братья переглянулись.
— Иди за нами.
Втроем мы двинули вглубь двора.
За туалетом стояла Аллочка. На ней было грязное голубое платье, спущенные к щиколоткам гольфы. Увидев меня, она смутилась.
По дощатым стенам туалета ползали мухи. Сердце мое почему-то застучало часто и сильно.
— Снимай, — велел ей Юрка.
— Сначала покажи деньги.
— Покажи ей, — приказал мне Юрка.
Я разжал ладонь. Аллочка взяла монету, спрятала в карман. Потом задрала платье и сняла трусы.
— Ух ты, смотри, разрез точно посредине, — Вадик и Юрка наклонились. — А вот что-то маленькое красненькое…
Аллочка стояла неподвижно и жалобно смотрела мне в глаза.
— Вы что здесь творите?! — громом прогремел над нами голос бабы Маруси. — Ах, гады, ну, расскажу родителям!
Мы бросились врассыпную...
Баба Маруся стояла, уперев кулаки в бедра. Аллочка натянула трусы, поправила платье и вдруг обхватила руками широкую талию бабы Маруси, уперлась лицом в ее живот и расплакалась.
— Ох ты ж, горе луковое, — баба Маруся положила руку на голову Аллочки. — Когда ж твоя мамка появится?.. Ой, девка, да ты никак завшивела?
Она вывела Аллочку из тени, расплела свалявшиеся волосы.
— И в самом деле, полно гнид, — и повела ее к себе домой. — А ну, Полкан, пшел в будку!
Все происходило на улице. Взяв ножницы, баба Маруся остригла Аллочку почти наголо. Потом протерла ей голову керосином.
— То ж когда война была, все во вшах ходили. И старый, и малый. И когда с
