эвакуации повертались, тоже прямо во дворах раздевались догола и сжигали одежду. И мылись на улицах. А ты как думала? Да, голыми ставали на землю и мылись, а потом входили в дом. Чего ж стесняться? Лучше голым, да чистым. А по волосам не плачь, отрастут.
Потом баба Маруся вынесла тазик на улицу, нагрела воду в миске. Аллочка разделась, и баба Маруся стала ее мыть. Докрасна драила жесткой кукурузной мочалкой. Намылила голову вонючим дустовым мылом. Аллочка стояла в тазике, холодно ей не было. Зато было очень и стыдно тоже. И все же было как-то не по себе, ведь раньше ее мыла только мама. Но у нее уже вторую неделю все чесалось, особенно голова. Тетя Даша обещала приехать на выходные, но почему-то не приехала. А папа то пьет дома, то куда-то надолго уходит. Говорит, что к маме, но Аллочка ему не верит. В школе учительница сказала принести цветную бумагу, чтобы делать аппликации. Но пачка бумаги стоит пятнадцать копеек. И еще в буфете вкусные рогалики по десять копеек. В классе теперь все будут ее дразнить, когда увидят такой — лысой, как дед Борис, председатель дохлых крыс…
— Ну вот, опять разревелась, — баба Маруся вытерла ее полотенцем и отвела в дом.
Пока Аллочка сидела и рассматривала фотографии в альбоме, баба Маруся облила кипятком ее одежду, прополоскала и повесила сушить. Затем Аллочка, одетая в какую-то длинную майку до пят, ела борщ, пила морс и помогала бабе Марусе перебирать яблоки. Вечером ушла в чистом платье. С кастрюлей борща.
3
…Исчезли кузнечики. Больше не прилетают бабочки и стрекозы. Порой по ночам идут дожди — капли барабанят по жестяной крыше, а по утрам в лужах плавают опавшие лодочки-листики.
Вечера напролет папа — в новой квартире. Говорит, что скорее всего к октябрю не успеют: крыша не просмолена, двери и оконные рамы не подходят по размерам. Правда, может, дом сдадут и так, а потом будут доделывать…
У мамы приступ — лежит, бедная, на диване. Ничего не ест, только пьет воду. Хочет дотянуть до переезда, чтобы помочь папе и бабушке, поэтому откладывает операцию. Ей будут удалять желчный пузырь: камни. Я потом видел эти камешки, небольшие, словно граненые. Бабушка принесла их из больницы, когда маме сделали операцию. Мы не знали, куда их деть. Решили зачем-то оставить. Высыпали в чашку — почти полная чашка! Даже врачи удивлялись, как мама могла так долго терпеть? Чашка стояла то в шкафчике, то в буфете и, что странно, несмотря на все перестановки и переезды, не пропала.
Вопрос, что с нею делать, снова возник годы спустя, когда мы уезжали в Америку. Мы упаковывали чемоданы и обнаружили чашку, полную этих «алмазов», за которые мама заплатила годами своей молодости. Тогда я предложил закопать их возле бабушкиной могилы. Сам не знаю зачем. Родители не возражали. Мы отправились на кладбище.
Завтра всё вокруг этой плиты будет залито бетоном. Потому что следить и ухаживать за могилой будет некому. Мама стала напротив плиты, с которой глядела бабушка.
— Мама, мама, прости, мы уезжаем. В Америку. Навсегда. Наверное, я должна была лежать рядом с тобой, но теперь буду лежать где-то за океаном... Мама, если бы ты увидела, какой у нас Игорь. Он врач. Ты бы только послушала, как хорошо о нем отзываются коллеги… Это ты его сделала таким. Прощай, мама. Мы уезжаем…
Пока жива была бабушка, мама чувствовала себя в ее надежной тени, под ее защитой. Как могла, училась у бабушки, но сумела освоить лишь малую долю бабушкиной премудрости жить: «Когда тебе очень плохо — нельзя слишком горевать. И не стоит сильно радоваться — когда тебе очень хорошо. Все в жизни нужно принимать как дар».
После бабушкиной смерти мама остро ощутила свою беззащитность и беспомощность, чаще болела, во всем ей чудились несчастья. Пытаясь спрятаться в скорлупе своих страхов и волнений, она умела сильно печалиться, но почти не умела радоваться. И лишь когда я вырос, отслужил в армии и окончил мединститут, мама стала спокойней. И, как ни странно, к старости в Америке вдруг расцвела. Стала энергичной, реже болела — словно стремилась наверстать все упущенное в молодости.
…Мы положили на плиту розы — бабушка всегда восторженно называла розы цветами любви. Она говорила, что любовь сделала розы такими красивыми. Помолчали. Ушли. Потом я на секунду вернулся. Достал из кармана платок и завернул в него горсточку земли. Во всех переездах и перестановках куда-то пропали и те подсвечники, и сервиз, и открытки. От бабушки у нас осталась только фотография и узелок с землей.
4
Вадик и Юрка после уроков идут сбивать каштаны. Возвращаются с полными карманами ядрышек. Темных, блестящих, покрытых тонким масляным слоем. Жонглируют ими и бросаются. С тоской гляжу я на их богатство.
— Можно и мне с вами?
— Вот еще! Ты же — маменькин сынок.
— Нет, я уже большой.
— Хочешь — иди. А скажешь, что был с нами, — получишь.
Я пошел за ними. Вдруг вспомнил — у меня же нет палки! Подбежав к свалке, нашел там какой-то дрючок.
И вот мы — на поле брани. Над головою — многолапые листья, в их гуще прячутся колючие бомбочки. По две, по три на одной веточке, а то и целая гроздь. У некоторых каштанов треснула кожура, и оттуда выглядывают темные ядрышки. Асфальт усыпан скорлупками, ветками, смятой листвой. Каждое дерево «оккупировано» мальчишками с разных дворов. Одно дерево — около магазина «Школьник», другое — возле галантерейного. Мы обступили каштан напротив молочного магазина. Из дверей выходят покупатели с бидонами и авоськами.
Поначалу я мазал, но вскоре пристрелялся. Семь сбитых и один, украденный у Вадика каштан лежали в стороне. Бросок. Мимо. Еще бросок. Висящая бомбочка покачнулась, но не упала. Еще раз. Ура! Горка растет. А теперь во-он по тому. Огонь!
Открыв глаза, я увидел надвигающуюся на меня тетеньку величиной со скалу. Ее рыжие волосы торчали в разные стороны, на лбу пылала «звезда». Времени не тратя даром, я пустился наутек. Оглянулся и увидел, что это чудовище несется за мной со страшной скоростью. На моих ногах выросли крылья. Пролетев над асфальтом, я очутился в чужом дворе, перепрыгнул через забор. Пробежал по переулку, перепрыгнул еще через один забор. И вот она — родная земля.
Увидев меня, Аллочка разинула рот
