Вот и кинотеатр «Аламеда». Он совсем не изменился, хотя, как сейчас внутри, не знаю — с тех пор я в нем не была. А вот и «Санта-Каталина». Здесь ты учил меня курить эти длинные «Честерфилд», и я, глотая дым и кашляя, пряталась от чужих взоров. «Лос-Анхелес», «Мара»… Они остались почти такими же. Но больше я в них не бывала. Помнишь, однажды в «Маре» мы, забыв обо всем, так целовались, прижавшись друг к другу, что не заметили, как подошла билетерша и осветила нас ручным фонариком. Она молчала, а мы растерялись — в эту минуту нам казалось, что мы умираем со стыда. Когда мы выходили, я попыталась заговорить, но у меня ничего не получилось. «Ты сильно покраснела», — сказал ты, а у самого лицо стало совсем пунцовым.
Пришло время, и ты окончил колледж и перестал носить форму. Поступил в университет. Вот в этом кафе ты рассказал мне о твоих разногласиях с отцом. О том, как вы поссорились за ужином и отец в сердцах разбил тарелку: он требовал, чтобы ты стал медиком, а ты не хотел. «Кем хочешь буду: адвокатом, социологом, философом, не знаю кем еще, только не медиком», — говорил ты.
А потом ты несколько раз попадал в тюрьму. Твой отец дружил с полковником: посылал его любовницам цветы, выпивал с ним, бывал у него дома.
«Я проклинаю все на свете, — говорил ты, — когда старик вынужден выручать меня». Ведь после каждого такого случая он злобно ворчит: «Если бы не я, тебя давно прикончили бы. Подумать только: мои сын, и такой подонок. Ты что думаешь — это детская забава?»
Университет закрыли, и однажды вечером в парке ты сказал:
«Мириам, я уезжаю. Я не могу больше здесь жить. Здесь нельзя жить, здесь мы не чувствуем себя кубинцами, как будто у нас на нашей родине нет никаких прав. Будто ты или я родились рабами на этой райской земле».
Это была настоящая речь, хотя и произнесенная тихим голосом. Ты крепко сжал мои руки. С того дня мы виделись только в парке, куда я сейчас иду на встречу с тобой. Ты теперь его не узнал бы — таким он стал красивым… К тому же — я знаю, тебе это очень понравилось бы, — в нем открыта школа с площадкой для игр.
Я приближаюсь к парку, и у меня подкашиваются ноги. Вспоминаю наши вечерние встречи… Ты сидишь на скамейке в окружении своих товарищей под тенистым деревом, которого сейчас, в темноте, не видно. Ты оживленно говоришь о чем-то, но, увидев меня, тут же прощаешься с приятелями и чуть ли не бегом спешишь мне навстречу. Ты берешь меня за руки и целуешь в лоб: ты уже никого не стесняешься и целуешь меня при всех.
А иногда сидишь у входа в библиотеку в ожидании, пока ее откроют. Ты поднимаешься, обнимаешь меня и говоришь: «Я люблю тебя и люблю этот парк, потому что он — единственный парк в Гаване, в котором есть библиотека».
В библиотеке мы вместе читали книгу, которую ты прятал на полке от старого библиотекаря, уважавшего тебя как единственного читателя, приходившего по вечерам. Он делал вид, что не видит, как мы целуемся, и разрешал тебе говорить громким голосом, когда ты собирался там с товарищами, чтобы почитать вместе эту книгу. В таких случаях он обычно уходил из библиотеки или сидел за дверью, давая тебе возможность произносить речи. Иногда он выходил прогуляться по парку и нарвать для меня цветов, а в это время мы целовались как сумасшедшие.
И вот я стою против тебя в этом самом парке, где в тот вечер мы попрощались с тобой, и ты ушел, напевая что-то вполголоса, пообещав писать письма и возвратиться. Ты здесь, и я смотрю на тебя, но ты не похож, я почти не узнаю тебя. Очень странно, но я не могу вспомнить, каким ты был на самом деле, как ты двигался, как ты смотрел на меня. Я бросаюсь к тебе, и моя рука касается твоего лица. Моя дрожащая рука гладит лоб, нос, задерживается у губ. Я прижимаюсь лицом к твоему лицу. Я не в силах сдержаться и целую тебя. Я целую тебя тысячу раз. Целую и плачу… Внезапно, как тогда в кино, меня пронизывает страх, что кто-то может увидеть нас, подойти и осветить лучом карманного фонарика… Нельзя так! Нельзя! Вы не уважаете нас! Оскорбляете! Почему? Да ведь я так давно жду его ласк, прикосновения его безжизненной руки…
Я делаю шаг назад.
Ты неподвижен, у тебя чужое лицо. Я не узнаю тебя, мне страшно, мне тяжело, но я не могу вспомнить, каким ты был на самом деле. Как смотрел на меня, когда я тебя целовала. Я должна запомнить тебя навсегда вот таким, неподвижным, замершим. Тебя должны были изобразить таким, каким ты был в действительности: высоким и худым. И поставить не здесь, в центре парка, а изобразить сидящим на твоей скамейке, слегка наклонясь вперед, левая нога на правой, рука с сигаретой — возле рта. Много раз ты сидел так, ожидая меня. Иногда, увидев тебя издалека, я делала небольшой круг, чтобы подойти к тебе из-за спины и напугать тебя… Если бы тебя изобразили таким, я села бы рядом с тобой, как и раньше, я прижала бы к своей груди твое бедное холодное тело. А потом они изобразили тебя слишком серьезным, слишком торжественным. Откуда им знать, что ты был очень веселым и, когда смеялся, волосы падали тебе на лоб.
ЛАГАРТО[40]
Перевод с испанского Ю. Погосова
Впервые увидев человека, мы судим о нем по внешнему виду. По росту. По зубам. По ногам, рукам и голове… А о его качествах мы судим только с помощью нашего воображения. Иногда мы судим о нем по тому, что он говорит и как говорит, хотя в действительности не знаем, что это за человек. В особенности трудно предугадать, как человек будет вести себя перед лицом смерти. Тем более если дело происходит в море, где смерть трудно одолеть, где вода давит на человека, душит его, хотя тело его еще пытается сопротивляться…
Лагарто никогда не думает о смерти. Для чего думать. В жизни и так хлопот больше, чем надо. В его возрасте все кажется новым. Вокруг все дышит правдой, а смерть — далеко-далеко, недосягаемо далеко. И есть ли у него имя или нет — ему безразлично, а родиться на островке он считает просто удачей. У него есть солнце, песок — конца края нет этому песку, а в воде — тысячи всяческих чудес.
Удар волны заставляет Лагарто крепче ухватиться за румпель: «Еще одна такая волна, и я пойду ко дну». С лодки, когда она взбиралась на гребень волны, он мог различить берег. А когда лодка скользила вниз, Лагарто видел только черную пенящуюся массу да лоскуток неба.
«Не выходи сегодня», — говорили ему. Он вспоминал эти слова после каждого удара волны. «Не выходи, ветер-то какой. Неужто тебе смерть не страшна?»
Но он выходил, чтобы забросить сеть.
Когда пограничники появились на островке, они решили, что он необитаем. И вдруг увидели гнездящихся там фламинго и голубей. Прильнув к камню, торчавшему в болотистом заливчике, на солнце грелся крокодил. А потом пограничники обнаружили собаку.
— Где есть собака, должен быть и человек.
* * *
— Где ты родился?
— Здесь.
— Как тебя зовут?
— Лагарто.
— А фамилия?
— Кажется, ее у меня нет.
— Где живешь?
— На том берегу. На ранчо. Раньше оно отцовское было.
— Ты один?
— Один.
— А семьи нет?
— Отец утонул три года назад. Больше я никого не знал.
— Ты знаешь, что мы пришли, чтобы остаться здесь?
— А что вам надо?
— Чтобы ты нам помог.
— Ладно.
Он сказал, что его зовут Лагарто, и все его стали так звать. В списке части его записали под именем Франсиско Родригес. Он помнил фамилию отца, помнил, как иногда тот наведывался в Гуанаху, чтобы продать вяленую рыбу и купить все необходимое для дома.
— Почему бы тебе не стать пограничником?
— Я должен одеться, как вы?
— Да.
— Ладно.
В короткий срок Лагарто научился обращаться с оружием, а тайны моря он познал раньше.
— Солдат Франсиско Родригес!
Лагарто бежал в строй. В ботинках, подтянутый, коротко остриженный. Курносый. На подбородке шрам. Рост пять футов девять дюймов. Восемнадцать лет. «Солдат такой-то явился!»
По воскресеньям отправлялись в Калета-Верде погулять в садике или освежиться прохладительными напитками. Там пограничники звали его просто Франсиско. А в море, где он командовал, хотя и не был командиром, они называли его Лагарто. Ведь только он знал, что и как делать, где бросать якорь, откуда утром подует ветер, знал глубину мели Эль-Гато, знал, как темной ночью пробираться с потушенными огнями по узким каналам среди островков на перехват врага. Тогда он становился Лагарто, хозяином моря. На берегу девушки звали его солдатом. В воскресенье ему напоминали, что он может гулять до девяти часов. Ну а если и задержится с товарищами в кафе, то не позже одиннадцати, так как в это время лодка должна возвращаться на базу.
* * *
Тысячи островков охраняют тайны моря. Между ними на дне прозрачных вод, усеянном кораллами и красными камнями, прячутся царственные звезды и рыбы, которые пытаются ускользнуть от взгляда человека.
