— Рохас, их убили на реке…
— Темный ты тип, Сабино, — сказал он и замахнулся, чтобы ударить меня, но сдержался и, передернувшись от злости, приказал тотчас же сниматься:
— Немедленно уходим отсюда!
Я собрал свой мешок и пристроился последним.
Мы бежали, продираясь сквозь густые заросли, падали, ударяясь о корневища. Рохас не спускал с меня глаз и приказал бежать в середине группы. Ежеминутно он оборачивался и смотрел на меня своими холодными глазами. Я не обращал на него внимания — меня больше интересовали хутии[41], которые при нашем приближении молниеносно взбирались на вершину деревьев.
* * *
Рубе я все сказал еще в прошлый раз — для этого у меня было время. Вначале, правда, он не поверил и продолжал тащить свинью, которую мы украли.
— Я убью тебя, Рубе, — сказал я.
— Проваливай ко всем чертям, Сабино! Давай, давай тащи! — крикнул он и нагнулся, чтобы получше ухватить за ноги свинью.
— Я убью тебя, Рубе. Вставай, я прикончу тебя, — повторил я.
Он выслушал все, что я ему сказал. Он все отрицал и уверял меня, что он не был там. Но я-то знал, что он был… Когда я уходил, он судорожно корчился на земле и между его глаз зияло багровое отверстие.
* * *
С того дня, как я присоединился к отряду, мы не знали передышки, убегая от милисиано. Они постепенно загоняли нас в ловушку. И вот эта беготня по лесам, кажется, кончилась…
Мы отдыхали, ничего не подозревая, как вдруг раздался окрик:
— Сдавайтесь! Вы окружены!
Рохас принялся ругаться последними словами, заметался между деревьями и спрятался за толстым кедром… Тучи на небе клубились, будто черные шары… На нас обрушился град пуль. Со всех сторон кричали:
— Сдавайтесь!
Но ни Рохас, ни я не хотели сдаваться. Я-то ведь еще не все сделал… Галин и Монго, схоронившись за деревьями, уговаривали Рохаса уйти по-одному, по-двое — ведь всем вместе из окружения не выбраться.
— Надо разделиться, — говорили они.
Но он был против, и я радовался. Огонь усиливался, и вот Браулио, издав крик, падает изрешеченный пулями. Его голова бьется в сухих листьях, обагряя их кровью. Галин и Монго, утюжа животами землю, уползали от нас. Рохас не стал их задерживать, и мы остались вдвоем.
Вскоре черные тучи разразились громом, и на нас обрушились потоки воды. Дождь стегал по кровавой луже, в которой валялся Браулио, и казалось, что лужа кипит.
Рохас медленно вытирал мокрое лицо, и вдруг его взгляд встретился с моим. Глаза его расширились от изумления, а нижняя челюсть отвисла. Я же, не отрывая взгляда от его лица, медленно приближался к нему.
— Сабино, что с тобой? Ты что, свихнулся? Сабино, подонок!..
Я приближался, целясь ему в живот.
— Ты и впрямь свихнулся! Чтоб тебя!..
Дуло винтовки уткнулось в жирную, мягкую массу, и я сказал:
— Домингес! Рохас, вспомни Домингес…
Его начало трясти.
— Ты убил моего старика — он не хотел помогать вам, и ты его убил. И при этом сказал: «Чтобы не продал нас».
— Нет, Сабино, нет… — мямлил Рохас.
— Ты и твои люди изнасиловали мою сестру…
— Нет-нет-нет…
Я нажал на спусковой крючок. Удар грома поглотил звук выстрела. Колени Рохаса медленно подогнулись, и он повалился ничком на мокрую землю…
Когда милисиано вели меня, я видел Монго и Галина: они лежали, уставившись остекленевшими глазами в небо.
ИХ БЫЛО ДВОЕ
Перевод с испанского Ю. Погосова
Они идут, и солнце светит им в спину, жжет руки и шею. Винтовки готовы к бою. Тела напряжены. Они идут, пригнувшись, в зарослях. Останавливаются. Среди темной листвы чернеют стволы деревьев. Прислушиваются… Ничто не говорит о присутствии человека. Только ветерок шевелит траву. Они пригибаются еще ниже. Что-то жужжит, и они падают на землю.
— Слышите, ребята?..
Все повернулись в сторону звуков, которые доносит ветер. Губы плотно сжаты. Руки до боли сжимают винтовки.
— Это они, черт побери!..
— Да, это они, лейтенант!..
Все поворачиваются к лейтенанту.
— Они!.. Они!.. — раздаются голоса.
— Их двое, — говорит кто-то, — против нас четверых…
Все вопросительно смотрят на командира. Солнце спустилось, и человеческие тени на земле вытянулись.
Листья хрустят под тяжестью тел и фонтанчиками взмывают вверх, когда пули ударяют в землю.
— Мануэль, быстро за дерево! Прячься за дерево!
Они ползут, прижав голову к земле. Пули вонзаются в деревья, и щепки разлетаются во все стороны.
— Милисиано, коммунисты, мы вас прикончим!.. — Крик проносится сквозь разрывы и выстрелы, сотрясая листву.
— Эдуардо, нам крышка, — дрожащим голосом говорит Мануэль, — надо смываться отсюда…
— Стреляй, Мануэль! — кричит Эдуардо, срезая очередью нижние ветви. — Стреляй же, черт тебя подери! — Он поворачивает к товарищу свое серое потное лицо с безумными глазами. — Стреляй, мерзкий трус! Стреляй! — кричит он и бьет из автомата по силуэту, мелькнувшему среди деревьев.
— Не могу, Эдуардо… Не могу… — слова застревают в горле.
Они не двигаются. Щепки, будто искры, отлетают от толстых стволов.
— Мануэль, ты подонок и трус!
«Нет… Да, я трус… Не могу, Эдуардо, руки не слушаются… мне плохо. Страшно болит живот… Я тебе говорил, вдвоем мы не должны были соваться сюда. Нас прикончат… Меня прикончат… Проклятье! В меня попали?.. Нет, это щепка… Как горит шея. Это дерево слишком тонкое… Только бы в меня не попали, только бы… Как жужжат!..»
— Стреляй, чтоб тебя! — кричит Эдуардо и видит, как, мелькая среди деревьев, милисиано бегут в их сторону. Один выдвинулся вперед. Вот он перебегает на новую позицию, и Эдуардо нажимает на спусковой крючок. Милисиано опускается на колени, Эдуардо нажимает еще раз, и тот валится как подкошенный.
— Сукины дети! Подонки!
Слова рикошетом отскакивают от деревьев, долетают до них.
«Сукины дети? Нет, это вы сукины дети. Эдуардо, черт побери, не приставай ко мне. Я хочу стрелять. Хочу, но не могу. Не знаю почему, но не могу… Я очень хочу убраться отсюда, вот что я хочу. Нет-нет! Я не подниму головы. Проклятье, зачем я пришел сюда? Я говорил ему, нас двоих здесь пришлепнут… Муравей… Вот бы превратиться в муравья… Из-за этого дерева я не уйду. Не могу поднять головы. Мамочка моя!.. Подожди-ка, может, я сейчас пальну… Эдуардо!.. Мать моя!..»
— Эдуардо, не падай! Не падай! — неожиданно кричит он, испуганно глядя на то, как товарищ медленно, прижимаясь спиной к дереву, сползает вниз, оставляя на коре широкую багровую полосу…
Взлетают вверх и кружатся листья, желтые, зеленые, красные.
— Я виноват… Я… — Собственный голос ему кажется чужим.
Он бежит к дереву, под которым сидит человек с упавшей на грудь головой.
— Его убили. — Он берет голову убитого… Вдруг тело Эдуардо вздрогнуло: еще одна пуля впилась в него. Мануэль в ужасе отпрыгивает назад и бежит, петляя между деревьев, он рычит от страха.
За ним, стреляя на ходу, несутся милисиано. Слева показывается голова, он стреляет, и голова, издав страшный крик, опускается вниз, увлекая за собой тяжелое тело.
«Я влепил ему! Я влепил ему! Ага, кричишь! Кричи, кричи, крутись волчком! Эдуардо, это один… это из-за меня они тебя убили. Я мерзкий трус, Эдуардо, сейчас я возьмусь за других…»
Удар, и он останавливается как вкопанный между двух деревьев. Медленно поворачивается… Еще несколько коротких ударов… Раскаленные иголки впиваются в тело. Ноги подгибаются. Еще два-три шага, и он падает, царапая ногтями кору сейбы. Спину и грудь пожирает огонь… Мускулы не повинуются… Кто-то кричит:
— Остановитесь!
Кто-то приближается, кто-то говорит. Он слышит свое имя:
— Мануэль!..
Но он уже не может открыть глаз, не может ответить. Голоса становятся еле слышными.
— …Да, смелые они ребята, эти двое… ваши братья, лейтенант.
ИНДЖУ[42]
Перевод с голландского Ю. Сидорина
Остров перестает когда-нибудь быть островом. Однажды утром восходит солнце, будит людей, и они вдруг замечают, что их остров больше уже не остров.
Кто в этом виноват? Священник? Нотабли острова? Старые колонизаторы? Новые газетные магнаты? Или, может быть, хозяин кинотеатра? Виновного трудно назвать, ибо каждый из островитян в равной степени предавал свой остров. Ибо все они стояли в сторонке, сложив руки на груди, и только посматривали, как столетние деревья, к которым раньше не смела прикасаться рука человека, срубались под корень приезжими португальскими рабочими под предводительством потного европейца-надсмотрщика в коротких белых шортах и огромном тропическом шлеме на голове.
