Сходка у князца Ионы Хахарова. «Кто пошлет сына в город?»
Осень нагрянула, как всегда в Якутии, мгновенно. Дул холодный, жесткий ветер, срывая с деревьев их последнее украшение — сухие, ломкие листья берез, невесомые, легкие, как пушинки, иглы лиственниц. День был скверный — пасмурный, знобкий. Люди, с легким шумом спешившие по тропам, «терявшимся в чащобе, отчаянно кутались в дырявые телячьи шубы. Из худой обуви сыпалась труха от сена, набитого в торбаса[1] для согрева.
Голодные жители Салбанского наслега[2] шли к своему князцу[3] Ионе Хахарову на сходку. Жили они большей частью далеко от Ионы и по пути успевали не на шутку продрогнуть.
Войдя в юрту, каждый долго отогревал покрасневшие, негнущиеся руки, протянув их к горящему камельку.
Жилище Хахарова состояло из двух половин: русской рубленой избы и примыкавшей к ней якутской юрты. Князец жил в избе, юрта предназначалась для батраков. Сейчас она представляла собой нечто вроде приемной. К полудню народу набилось столько, что протолкнуться было трудно. Явились мужчины из самых дальних родов наслега, но сходка не начиналась: ждали Кузьму Тарбаханова, единственного здешнего грамотея, сына известного на весь улус[4] богача. Впрочем, он был не совсем здешним, потому что жил в соседнем наслеге. Среди салбанцев не было ни одного умеющего читать и писать, вот почему еще десять лет назад они направили к Кузьме послов просить о великом одолжении — стать их писарем. Салбанцы хорошо помнят, как Кузьма, кроме положенных двадцати пяти рублей годового жалованья, потребовал ежегодно доставлять ему двух коров на мясо и четыре пуда масла. Такая цена за чтение бумажек, пусть себе и казенных, наслежанам показалась чрезмерной, и они бухнулись в ноги писарю Миките из дальнего наслега, но тот, не желая ссориться с Тарбахановым, даже в переговоры вступать не пожелал. Делать нечего, пришлось опять идти к Кузьме: не оставаться же без писаря.
Исправляющий обязанности писаря в четырех наслегах, Кузьма Тарбаханов постоянно опаздывал на сходки, хотя сам же и назначал их. Так было и в этот раз. Привычные наслежане терпеливо ждали его. Те, кто сидел поближе к двери, время от времени выскакивали во двор и пристально вглядывались в сторону, откуда должен был появиться писарь. Каждому хотелось поскорее домой, где ждало столько предзимних забот: подвезти сено или дрова, проверить верши, поставленные на рыбу…
Короткий день угасал. Темнело. Люди приумолкли, приуныли. Только Уйбан Сутурук, суетливый мужичонка, то и дело хлопал дверью, не уставая выбегать на подворье. И вот юрта огласилась его ликующим воплем:
— Приехал! Приехал суруксут![5]
Потерявшие уже надежду люди встрепенулись, шумно штопорили, лица их просветлели. Из двери, ведущей на новинскую половину, выглянуло лоснящееся от жира лицо князьца:
— Ну, что там?
— Суруксут едет!
— Едет? А что ж вы расселись сложа руки, не встречаете? А? Живей! — топнул ногой Иона.
Трое мужчин стремглав бросились из юрты.
— Ульяна! — крикнул князец через плечо. — Накрывай на стол! Чтоб все было как полагается.
Он нахлобучил на голову малахай из лисьих лапок и вышел во двор. Быстрый и ловкий, Уйбан Сутурук уже держал поводья разгоряченной бегом лошади. Писарь Кузьма возвышался на санях, закутанный в рысью шубу. Ноги его были обернуты лисьим одеялом. Словом, без посторонней помощи встать ему было бы затруднительно, но уже налетели помощники, сдернули шубу, освободили ноги и приподняли писаря под мышки.
— Здорово, здорово, тойон[6] суруксут! Какие новости? — протянул руку князь Иона со льстивой улыбкой.
— Ничего особенного, князь. У тебя-то что хорошего?
— У нас что может быть? Все по-старому! Прошу, тойон суруксут, в дом! — кланялся Иона, прижимая руки к груди. — Чай только что вскипел. Погреетесь!
— От чая не откажусь, — отрывисто бросил писарь и степенно прошествовал на хозяйскую половину к длинному столу, где хлопотала жена Ионы.
Пока писарь угощался, голодные бедняки продолжали свой бесконечный разговор о хозяйственных нуждах. И хотя толковали они о том же самом, что и час назад, трубки их занимали веселее — тягостное ожидание кончилось, с минуты на минуту начнется сходка. А какие тут были трубки! Конечно, кое у кого в зубах торчали и продырявленные лиственничные сучки, столь небрежно обработанные, что с первого взгляда и не поймешь их назначение, но были здесь и мастерские поделки, выполненные с любовью и тщанием — одни из березового корня, другие из оленьего рога, украшенные узорчиком или медными пластинками. Так или иначе, работали все эти трубки исправно, и дым стоял коромыслом.
— Ульяна! Убирай посуду. Да вытри стол получше. Начинаем! — распорядился Хахаров.
— Поменьше шумел бы, что я, не соображаю… — пробурчала хозяйка. Обрывком волосяной сети она стряхнула со стола объедки, сняла тяжелый самовар.
Иона уселся под образами, лики которых едва проглядывали сквозь густую копоть. Писарь, покопавшись в дорожной суме, достал из нее чернильницу, несколько листов чистой бумаги, ручку и перо.
— Тойон суруксут, звать народ? — склонился к писарю князец.
Тарбаханов вставил перо в ручку и кивнул головой.
— Эй, люди! Входите! Начинаем! — так же громко и властно, как только что жене, приказал Хахаров.
Наслежане, толкаясь в дверях, ввалились к князцу и уселись кто куда — на скамьи, на табуретки, а иные прямо на пол. Те же, кому не досталось места даже на полу, остались стоять, опираясь руками на спины сидящих.
— Так… — обвел глазами собравшихся князец. — Все здесь? Из Уларского рода сколько сегодня? Старшина Уларского рода, ты спишь, что ли?
В дальнем углу торопливо вскочил чем-то навечно испуганный человечек.
— Значит, это, такое дело, — затараторил он, — десятеро нас. А вот Молтоса я известил, а его нет. А где Харарбах нынче — ума не приложу. И еще…
— Хватит, хватит! — оборвал его Иона. — Какое мне дело, где твой Харарбах! Старшина рода Оюна, твоих сколько?
Опросив таким образом старшин и подсчитав на пальцах число присутствующих, князец вопросительно взглянул на Тарбаханова: на этом его функции исчерпались, дальше власть переходила к писарю. Кузьма тщательно исследовал свои обширные карманы. Наконец он добыл пакет со сломанной кляксой сургуча и с важной миной извлек из него исписанный лист.
Наслежане, впившись в писаря глазами, следили за каждым его движением. Что за бумага? Какая напасть в ней заключена? Скажи скорее, тойон суруксут, не томи душу! Но Тарбаханов не спешил. Он прочитал бумагу сначала про себя, шевеля губами.
— От пятого августа 1909 года… — поднял он одутловатое лицо, — господина исправника Вилюйского округа и настоятеля Вилюйской церкви письмо.
«Ого! — подумал каждый. — Какие важные господа пишут нам! Что им в нашей глухомани понадобилось?»
— Пишут они, — с расстановкой продолжал Иона, — что скоро по всей империи нашей будет праздноваться трехсотлетие царского рода. И по этой причине государь император велит вам, инородцам Салбанского наслега, выделить одного мальчика. Будет учиться за счет казны в Вилюйском высшем начальном училище. Должно быть ребенку не меньше восьми и не больше десяти лет. Чтоб ничем не болел… Кого пошлете?
Никто не издал. ни звука. Молчали по-разному. Вон тот, на передней скамье, с седыми обвислыми усами, сидит спокойно, почти равнодушно — не иначе, у него нет сыновей требуемого возраста. У другого на лице немой вопль: «Господи, уже детьми государевы поборы берут!» — «Неужели возьмут моего парня?» — туманится сознание у тех, чьи единственные сыновья подходят под царский указ. Но и те, у кого много детей, тоже неспокойны: «Скажут, у тебя ребят полно, отдай, не оскудеешь».
— До каких пор молчать будете? — взорвался писарь, которому не терпелось покончить с этим пустяковым делом и вернуться домой. — Так мы до полночи тут просидим. Князь Иона, твое слово!
— Ну, люди! — встал Хахаров. — Языки у вас отсохли, что ли? Кто пошлет сына в город?
— А если отдам, мне ребенка вернут или его насовсем забирают? — нарушил гробовую тишину старшина Голодного рода.
— Куда ж он денется? Будет наслежным писарем вашим. Тогда и вам не придется ездить ко мне за столько верст, — попытался вразумить наслежан Тарбаханов.
— Нет! Не вернется! — послышался чей-то тихий голос. — Возьмут — и поминай как звали.
— Царю солдаты нужны! — высказался Уйбан Сутурук. — Мало войска стало у государя-солнца!
— Раньше казаков одних да русских мужиков брали, — зашумели все. — Нынче, говорят, у царя туго с солдатами. Некому воевать…
