— Прыгай! — приказывает он курсанту, с силой надавливая на кнопку СПУ, и, не слыша ответа, чувствует, как сознание охватывает обидное отчаяние, как противно слабеют мышцы. А затылок курсанта по-прежнему невозмутим, словно в задней кабине у него не инструктор, а господь бог… Значит, все? Да, все. Оглохший курсант не думает выбираться из самолета… Оставить его и выпрыгнуть самому? Нет, он не настолько влюблен в себя, чтобы потом долгую жизнь, как вторую тень, носить за собой смерть этого мальчишки, которому вздумалось умирать вот так, головой вниз.
И тогда Лютров подумал о людях, провожающих глазами падающую спарку. Кто из них расскажет брату Никите, единственному родному человеку, о его гибели?
И не стало мыслей. Были сильные руки, было лихое, почти веселое желание испытать себя в последние секунды.
Левая педаль!
Ручку на себя! На себя! Сильнее? Еще!
На мгновение ему показалось, что голова курсанта шевельнулась. Собрался прыгать, дружок? Поздно, милый, посмотри вниз — и ты увидишь, как дрожат листочки.
Ручка согнулась? Подалась?
Спарка лениво прекращает вращение, машина управляема! Лютров дает газ, набирает скорость и от самой земли, когда всем на аэродроме показалось, что они услышали глухой удар упавшей машины, начинает крутой подъем.
Чувствуя прилив торжества над смертью, устыдившейся тупой бессмысленности жертвы, он делает сложную серию фигур, громко называя каждую из них нерадивому курсанту.
— Понял, как надо летать? — озорно спрашивает Лютров.
Понял, как славно жить, как надо бороться и какова на вкус победа?
Но курсант молчал, поглядывая то направо, то налево сквозь стекла кабины. «Что-то неладное с парнем», — решил Лютров.
Он вывел самолет из зоны полетов, стал снижаться.
— Выпускай шасси, — четко сказал Лютров.
Из его кабины этого сделать было нельзя, управление выпуском не дублировано и находится в передней кабине. Курсант по-прежнему бездействует. Лютров принимается за испытанный способ: он раскачивает спарку так, чтобы ручка сдвоенного управления ударяла по коленям курсанта, авось догадается обернуться к инструктору. Догадался. Лютров показывает на пальцах: выпускай шасси! Кивнул, хоть и не очень уверенно, но на табло загорается очко: «Шасси выпущено». Боже, какое наслаждение сажать послушную машину!
На земле выясняется, что неплотно привязавшийся к сиденью курсант, зависнув в перевернутом положении, высвободил уложенный под ним в чаше сиденья парашют. Тугая сумка подалась вперед по полету, попала в пространство между сиденьем и ручкой управления, ограничив ее перемещение как раз на себя. Но одна беда не приходит: опрокинувшись, парень не заметил, что выдернул вилку шлемофона. Растерявшись, он и не пытался выяснить, почему не слышно инструктора. Непонятное поведение самолета, падение, штопор, молчание Лютрова — этого было более чем достаточно, чтобы в голове парня все смешалось, он забыл даже, что у него есть парашют.
Не на шутку тяготясь содеянным, незадачливый курсант и вообразить не мог, что сослужил добрую службу своему инструктору. Отпуская Лютрова в школу летчиков-испытателей, начальник училища был уверен в точном выполнении основного требования запроса, где говорилось о направлении в школу «наиболее способного, смелого и находчивого офицера из числа летчиков-инструкторов».
Вот уж чего он не мог предвидеть, так эту встречу! Иногда жизнь пробавляется маленькими чудесами, Лютров знал это, но его она не баловала. А тут поди ж ты! Ни один человек из его прошлого не удивил бы его больше, появись он в этом аэропорту, чем его бывший курсант, которого он так и не сделал летчиком.
Городок стоял на взгорье. С одной стороны к нему подступали бескрайние луга, с другой — леса, все более редея к новым окраинам. С тех пор как в Перекатах, где не было железной дороги, соорудили аэропорт, город стал шириться и страдал от этого лес. От последних деревьев до новых жилых массивов простиралось большое пыльное пространство, выглядевшее неприветливо, захламленно, как и везде, где вековой покров земли взрывается ножами бульдозеров. А заживает потревоженная земля медленно, много медленнее, чем того хотелось бы человеку.
Лютров был уверен, что Колчанов живет где-нибудь в этих новых пятиэтажных домах, стоящих наискосок к новой, но уже разбитой, с отслоившейся скорлупой асфальта улице. Но черная «Волга», присланная за ним в гостиницу, пронеслась мимо новых зданий, затем резко сбавила скорость и принялась петлять по старинным мощеным улицам, мимо церковных оград, одноэтажных домов, большинство которых наивно красовались обложенной но фасадам разноцветной облицовочной плиткой. И столько грустного, незнакомо-давнишнего было в этом старании ушедших людей украсить свое жилье, что становилось совестно перед ними за тех ныне живущих, кто мог позволить себе посмеяться над их пониманием красоты.
Черная «Волга» остановилась у одноэтажного домика, очень похожего на те облицованные, но из силикатного кирпича, с несложным декоративным вкраплением красного по углам. За высоким зеленым забором негромко, каким-то жирным голосом залаяла собака, выскочившая на улицу, как только раскрылась калитка, прежде чем показался хозяин в белой рубахе и при галстуке. Ткнувшись к ногам Лютрова, собака смолкла и убежала во двор.
— Милости просим! — откинул руку Колчанов, ожидая, когда Лютров пройдет, чтобы закрыть калитку, — Спасибо, Винтя, — сказал он шоферу, — завтра к четырем.
— Да, да, — отозвался шофер и стал разворачивать машину.
— Вот здесь я живу, здесь обитаю, — говорил хозяин, придерживая Лютрова за талию и легонько подталкивая к крыльцу, куда вела тропинка из аккуратно уложенных квадратных плиток бетона.
Они прошли большую прихожую, где стоял старый диван и пахло собакой. Шагнув вперед, Колчанов предупредительно открыл пухлую, как стеганое одеяло, дверь, обитую дерматином.
— Марья Васильевна, принимай гостей! — удальски крикнул он уже в комнате, и когда Лютров шагнул за порог и остановился, снова положил руку ему на талию.
У стола стояла молодая женщина с чистым, привлекательным лицом, таким девичьи чистым, что оно казалось несообразным в сочетании с крупной фигурой, большой грудью и темным глухим платьем. Повернувшись к Лютрову, она машинально продолжала разглаживать расстеленную на столе белую накрахмаленную скатерть, всю в прямоугольных складках.
— Здравствуйте, — сказала она и вдруг густо покраснела.
— Здравствуйте, — ответил Лютров, чувствуя прилив оглупляющего смущения. — Вот… Так неожиданно… Наделал вам хлопот… Вы уж извините.
— Ну, что вы! Петя так ждал вас… И мне приятно. Присаживайтесь. И куртку снимите, в доме тепло, хоть мы и не топим давно. В этом году теплынь небывалая, май, а жара. Мои мальчишки в озера купаться бегают… Да садитесь же!
— Да, да. Спасибо, я сейчас.
На куртке у Лютрова, как на грех, застрял замок застежки-«молнии». Так и не справившись с ним и оттого смутившись еще более, он неуклюже потоптался возле стола и наконец решительно присел на пододвинутый ему стул — крепкий, дубовый, с красной обивкой.
— Вот это и есть, Маша, тот командир корабля, — заговорил Колчанов и, кажется, больше для Лютрова, чем для жены, — мой бывший инструктор, старший лейтенант Лютров, а теперь уже и не знаю, в каком звании… Курсанты его, как девушку, любили. Хоть он сам, помнится, монахом жил… Вот она, какая встреча, а!.. Мне в ту пору было девятнадцать, а ему… двадцать три?..
Улыбнувшись последним словам мужа, Марья Васильевна принялась хлопотать у стола, потом поспешила на кухню, а хозяин полез опустошать холодильник, стоявший почему-то в комнате, на самом видном месте, как и телевизор.
Осмотревшись, Лютров приметил за остекленной дверью в смежное помещение как бы две копии одного и того же лица. Копии дружно улыбнулись, встретившись взглядом с гостем, и столь же дружно скрылись.
— Никак, близнецы? — сказал Лютров.
— Двойняшки, — подтвердил Колчанов. — Веришь, сам путаю, кто Мишка, кто Вадим. Одна жена и разбирается. Спрошу, как угадываешь: «Мои, говорит, рожал бы сам, различал бы…» Мишка! Вадим! Идите сюда. Да не бойтесь! Ну!..
Близнецы вышли, не без интереса подошли к гостю, пряча за сжатыми губами нехватку передних зубов, ладные, крепенькие, оба лицами в мать.
— Признавайтесь, кто из вас кто? — Лютров протянул руку и привлек ребятишек к себе.
— Он — Мишка, а я — Вадим… А вы летчик, дядя?
— Летчик. Похож?
— Ага.
— А ты кем будешь? Летчиком?
— Ага.
— Сразу видно, своих нет, — сказала Марья Васильевна, водружая на стол стопку маленьких тарелок.
— Как вы угадали?
— И жены, наверно, нет, — продолжала она, не глядя на Лютрова.
— Она у меня сквозь землю видит, — с шутливой опаской сказал Колчанов.
