Дня через три Андриан вместе с сыном уехал в Камаган. Дорогой старый Обласов говорил:
— К пасхе обязательно домой приезжай. Станет Феврония уговаривать еще пожить — не соглашайся. Самим сеять надо, а ноги ходить за сабаном у меня плоховаты.
Василий молча прислушивался к словам отца, однотонному скрипу полозьев и, подняв воротник овечьего тулупа, углубился в свои думы. Ехать в Камаган не хотелось. На привязанность Февронии он смотрел вначале, как и все деревенские парни: вдовица — не девица. Другое дело — Глаша. Хоть и мужняя жена, но с Февронией не сравнишь. Жалко Глашу. Хотел ведь жениться на ней. А тут богатый подвернулся. Выдали поневоле. Вместе с тем Василий почувствовал, что «грех» доставался Февронии нелегко, что она все сильнее привязывается к нему, что с ее неуемной страстью он и сам порой теряет голову.
Как бы угадывая мысли сына, Андриан говорил:
— Сказывали мне мужики, что Савелий Сычев попировывать стал. В кабаке его видели не раз. А все из-за старика. Будто Савелий просит раздела, а Лукьян не дает. Ну и пошло. Сноху начал притеснять. Вот она, жисть-та, и через богатство слезы льются.
— А кто ее приневолил? Илья. — Откинув воротник тулупа, Василий повернулся к отцу. — Так и получается: позарились на богатство — и пропадает человек.
— Нужда заставила Илью отдать дочь за Савелия. Поди, думаешь, охота мне тебя в работники отдавать? Да ни за что бы не отдал, было бы чем жить. Ты вот лучше женился бы да жил своей семьей.
— Сказал тоже, — протянул Василий. — Ты ведь хорошо знаешь, что осенью мне в солдаты идти. Какой может быть разговор о женитьбе. Приду с военной службы — поедем вместе невесту искать, — уже с улыбкой сказал он.
— Косотурские девки ждать тебя не будут.
— Не беда. Найдем в другом месте.
— И то правда. Была бы изба, а тараканы набегут. Однако скоро Камаган, — сказал он, заметив постройки, и стал поторапливать коня.
Андриан прожил на заимке Бессоновой день и, насыпав несколько мешков пшеницы, уехал в свое Косотурье.
В январе начались бураны. Корм для скота находился далеко от заимки, и ездить за ним стало небезопасно. Дорожных вешек зимой в степи не ставили, бесполезно. Ветер наметал на проселки большие суметы и порой скрывал даже заросли тальника, росшего по балкам.
В один из зимних дней, когда установилась погода, Василий вместе с Изосимом и Калтаем выехали на шести подводах за сеном, которое было сметано у Больших донков. Обласов и старик Изосим были одеты в добротные полушубки из овчины, теплые папахи и пимы. На Калтае был старый полушубок, шерсть из которого местами давно вылезла.
Выехали на рассвете. Сразу же за околицей началось бездорожье. Лошади с трудом вытаскивали ноги из глубокого снега и только местами, где ветер относил его в балки, переходили на рысь. За лошадями увязался стригун. Как он вырвался из пригона, никто не заметил. Обнаружили его уже далеко от заимки, когда наступил полный рассвет. Первым увидел стригуна Калтай.
Соскочив с саней, он попытался прогнать жеребенка домой.
— Айда! Айда! — щелкая кнутом, кричал он на него.
Стригун отбежал в сторону с явным намерением не отставать от лошадей.
— Пускай бежит, — крикнул Василий Калтаю и, спрыгнув с саней, пошел рядом с пастухом.
— В степи волки есть. Глупый стригун пугался, сторона бежал, волк его хватал. — Калтай сокрушенно поцокал языком.
— Набегут волки, отгоним, — стал успокаивать пастуха Василий.
— Ай-яй, Василь, ты степь не ходил, я давно ходил. Степь свой закон есть.
— А кто его писал, этот закон.
— Уй, ровно умный человек-та, а не понимал. Степь писал, — заявил он решительно. — Шибко сердитый закон. Бай, джатак — псе слушал закон. Кто не слушал, пропадайт.
— А что это за такой закон, что люди боятся?
— Смотри! — Рука Калтая протянулась по направлению занесенных снегом кустарников. — Корсак мышь ловил, — показал он на мышковавшую лису, — волк корсак хватал.
— А-а, теперь понимаю: кто, значит, сильнее, тот и хозяин.
Василий подумал о своем спутнике: «Вот и возьми ево. Неграмотный, а понимает». Василий с уважением посмотрел на шагавшего рядом с ним пастуха.
Вскоре погода установилась, и корм к заимке успели вывезти до февральских буранов.
В марте дни стали длиннее и наступила оттепель. В один из таких дней на заимку приехал Лукьян.
— Ты опять пригрела Ваську? — заметив Обласова во дворе, недовольно спросил он дочь.
— Помогает Изосиму по хозяйству. Работник он старательный, непьющий, — стала защищать Василия хозяйка.
— Я не об этом, — поморщился Лукьян. — Слава идет о нем не шибко добрая.
— А что?
— Дружба у него завелась большая с Кириллом. А тот, говорят, против царя идет.
— Ну и что из этого?
— А то, что он втемяшил в голову Ваське, засело у него крепко.
— Откуда ты знаешь?
— Поносил Васька не раз состоятельных людей при народе. Угловскому уряднику я уже баял об этом. Сулился приструнить Ваську. — Помедлив, Лукьян спросил: — А здесь за ним ничего такого не видно?
— Нет, вечерами ходит только в малуху с работниками в карты играть.
— Ты хоть раз послушала, о чем они за картами говорят?
— Нет, да и слушать не буду. На Василия я надеюсь.
— Надейся, как на вешний лед. Я тебе скажу, что теперь глядеть в оба надо. Из городов слухи ползут не шибко хорошие, да и небесное знамение, говорят, было. Хвостатая комета будто бы появлялась на небе. Правда, сам-то я не видел, но добрые люди сказывали. Скупщики хлеба не были у тебя?
— Нет.
— Рыскают они по деревням и селам, как волки, чуют добычу. Смотри, как бы тебя не обыграли.
— Не обыграют. Да и нужды нет хлеб продавать. Что в амбаре — то в кармане.
Лукьян погладил бороду. «Мужиком бы тебе родиться, а не бабой, — подумал он про дочь. — Не чета Савке». Помолчав, сказал:
— Савка с разделом пристал. Сношка подзуживает. Жить с нами не хочет. Каждый день тростит — уйду да уйду. А Савка как ошалел: «Давай раздел». Прошлый раз напился и чуть с кулаками на меня не полез. В кабак заглядывать через это стал.
— Возьми да отдели.
— Что ты?! — Лукьян от удивления приподнялся с сиденья. — Хозяйство рушить? Нет, — покачал он отрицательно головой. — Пока я жив, никакого раздела не допущу! — Сычев прихлопнул рукой по столу и зашагал по комнате.
— Но Савелий заералашит и вконец свихнется.
— Ну и пускай, ежели добром не хочет жить. Поменьше бы бабу слушал.
— Может, на это причина есть?
— Какая причина, — Лукьян отвел глаза от дочери, — просто дурь. Вот чо, дело у меня к тебе, — перевел он разговор.
— Говори.
— Приезжал ко мне шадринский купец Лыткин. Овдовел он летось. Заикнулся насчет тебя. Человек состоятельный, лесопильный завод, мельница и все прочее. Я ему ничего не сулил, только сказал, что пускай сама решает. А спросить спрошу.
— Не пойду я взамуж.
— Гм, стало быть, вдоветь весь век хочешь. — Феврония молчала. — При твоем хозяйстве мужская рука нужна.
— Изосим есть.
— Что Изосим, он уже старик.
— Сама буду хозяйничать, как сумею.
— Ну ладно, оставайся с богом, я поеду. — Перекрестив дочь, Сычев вышел.
На второй день после отъезда Лукьяна Феврония распорядилась оседлать лошадь и вместе с Василием выехала в степь.
Приближалась весна. Мартовский наст блестел на солнце, как зеркало. Кони, что были в степи на тебеневке, с трудом добывали корм и худели с каждым днем. Понурив головы, сбившись в кучу, они подолгу стояли в одном месте, боясь переступать израненными ногами по твердому насту.
Запасы кормов на заимке Бессоновой были на исходе, и те были нужны для стельных коров. Оставалось одно — перегнать лошадей от участка, где они паслись, к зародам соломы и остаткам сена от зимней вывозки.
Василий и Феврония заметили косяк лошадей недалеко от угловской дороги. Подъехав к ним, Феврония слезла с седла и подошла к жеребой кобыле. Передние ноги лошади были в кровавых ссадинах. Хозяйка поманила к себе Калтая. Вместе с ним подошел и Василий.
— Ты что наделал, малахайная душа? — показывая на израненные ноги кобылы, спросила она резко Калтая. — Почему не оставил в загоне?
— Загон оставлять нельзя. Кобыла родит — кто будет смотреть? Здесь моя смотрит. Родит — жеребенок попонка даем. Загон родит — человека, нет, жеребенок пропадайт, мороз.
— Я тебя спрашиваю, как ты смел выпустить жеребую кобылу в степь?
— Загон корма нет, человека нет, — вновь начал объяснять хозяйке Калтай.
— Замолчи! — Феврония неожиданно взмахнула плетью и ударила Калтая.
Стоявший рядом с ней Василий вырвал плеть из рук Февронии и отбросил далеко в снег.
— Ты что, сдурела, что ли? Человека бить!
