— Ты куда это, Глаша, собралась?
— Спроси своего отца. Он знает, — бросила на ходу Гликерия и прибавила шагу. Разве могла она рассказать ему, что произошло ночью?
На другой день, вернувшись из деревни, Савелий узнал об уходе жены. Кинулся к избе тестя.
— Я на тебя не в обиде. Как был ты мне муж, так и остался, но в дом ни в жисть не пойду, — решительно заявила Глаша.
— Ты хоть расскажи мне толком, почему ушла, что за притча?
Гликерия молчала.
— А то и притча, что сват большую волю взял над ней, — отозвался лежавший на полатях Илья — отец Гликерии. — Никуда дочь не пойдет. Не пожилось у вас в доме — из своей избы гнать ее не стану.
— Как же быть? — Глаза Савелия растерянно блуждали по углам избы и остановились на понуро сидевшей возле печки Глаше. — Что делать?
— Проси раздел. А со свекром и со свекровкой жить не буду.
— Не дасть его тятенька.
— Если не даст, поживите у меня, — послышался голос Ильи.
— Тятенькиного благословления на это не будет, — вздохнул Савелий.
Гликерия вскочила на ноги.
— Тебе скоро тридцать лет, а ты все еще без тятеньки не можешь жить. Выходит, родительское благословление тебе дороже моей горькой доли. Ты, как слепой котенок, тычешься из угла в угол родительского дома и ничего не видишь. Знаю, будешь требовать жену обратно по закону. Что ж, закон на твоей стороне. Но как бы не пожалел потом об этом.
— Ты к чему клонишь? — спросил хмуро Савелий. Тяжелое подозрение начало закрадываться в его душу. — Что молчишь? Досказывай.
— Вся и досказка. Нечего надо мной галиться.
— Стало быть, не пойдешь? — надевая шапку, спросил Савелий.
— Нет. — Глаша отвернулась к окну.
Савелий постоял у порога, раздумывая о чем-то, посмотрел на стоявшую к нему спиной Глашу и, вздохнув, толкнул дверь.
После ярмарки к Василию зашел Изосим. Чинно поклонился старикам и опустился на лавку.
— Как здоровье? — спросил он Василия.
— Идет, похоже, на поправку.
— Значит, завтра можно ехать в Камаган?
— Зачем? Мне и дома неплохо.
Изосим погладил бороду и поднял глаза на Андриана:
— Баяла мне Феврония Лукьяновна, будто толковала с тобой насчет Василия.
— Просила, — отозвался старый Обласов.
— Ну и как?
— Не говорил еще с Василием. Хворый он был. Да и Красиков на первухинскую мельницу его зовет. Сулил научить, как жернова ковать.
— Дело хозяйское. Прощевайте.
В Камаган Изосим уехал один.
Когда старый Сычев узнал о том, что дочь ввязалась в драку, спасая Обласова, и стала «притчей во языцех» в Косотурье, Лукьян помрачнел.
— Прелюбодейка, за скудоту ума погибель души своей готовишь? — оставшись вечером наедине с Февронией, сказал он сурово. — С Васькой-варнаком связалась, весь дом осрамила.
— Хватит мне акафисты читать. Я сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. — Хлопнув рукой по подставке, где лежала старинная книга, Феврония выпрямилась. — Отдал за богатого старика в Камаган, погубил мою молодость, а теперь ты мне не указ.
— Не указ, говоришь? — зловеще произнес Лукьян и, приблизив лицо к дочери, прошептал: — В скит упрячу, блудница. Епитимью наложат за твои греховные проступки против устава да такую, что лишь кожа да кости на тебе останутся. — Лукьян, казалось, задыхался от злобы.
— Знаю твою потайную думку: упрятать меня в скит, чтоб прибрать к рукам мое хозяйство. Не удастся! — Феврония вновь хлопнула рукой по подставке. От удара книга скатилась со стуком на пол. Пнув ее ногой, Феврония вышла.
Не ожидавший подобного святотатства, Лукьян сполз со стула и устремил глаза в раскрытую страницу:
«...Яко же убо кормчии в пристанище своем исступление соделав, не получит милости, такожде и человек оскверняет ложе или жену какую-либо с похотию зрит, не получит милости ни от бога, ни от человека...»
Перед глазами Лукьяна выплыла сцена в спальне снохи, и он, воровато оглянувшись, положил книгу на место. «Пожалуй, напрасно погорячился», — подумал он о дочери и дунул на лампу.
Рассвет застал Февронию на дороге в Камаган.
В один из зимних вечеров Василий со своим неразлучным дружком Прохором пошли по обыкновению к Красикову.
Как всегда, Кирилл Панкратьевич встретил парней приветливо. Передавая им кисет с табаком, сказал с улыбкой:
— Вы не слыхали сказку о коте и мышке?
— Не-ет. А ну-ка расскажи. — Парни подвинулись ближе к хозяину.
— Слушайте да на ус мотайте. Спрашивает мышка кота: «Кот Евстафий, ты в монахи постригся?» — «Постригся». — «И посхимился?» — «И посхимился». — «Пройти мимо тебя можно?» — «Можно». Мышка побежала, а кот ее — цап. Оскоромился кот Евстафий. «Кому скоромно, а мне — на здоровье».
Смеясь, парни переглянулись друг с другом.
— Есть у нас в Косотурье такие коты? — спросил Красиков.
— Есть. Только зовут Лукьяном, а величают Федотовичем, — отозвался Прохор.
— Все они доброхоты, да помочь в нужде нет охоты, — заметил Василий.
— Мне, дядя Кирилл, непонятно, о какой правде пишет Некрасов. — Василий вытащил из кармана купленный на ярмарке томик стихов Некрасова и, найдя нужное место, прочел:
...Сила народная,
Сила могучая,
Совесть спокойная,
Правда живучая...
— Это хорошо, что нашел то, что тебе нужно, да и не только тебе, — задумчиво заговорил Красиков, — Правда — это главная сила трудового народа, в ней он видит свое освобождение от вековой кабалы. Помните, в том же стихотворении сказано:
...Рать поднимается —
Неисчислимая!
Сила в ней скажется
Несокрушимая!
Кирилл решительно тряхнул в воздухе рукой. — Не-сокрушимая! — повторил он.
Взволнованный голос Кирилла, его душевный порыв как бы передался Василию с Прохором, и парни восторженно посмотрели на Красикова.
— Кирилл Панкратьевич! Да доколь мы будем маяться? — воскликнул более пылкий Прохор. — Муторно глядеть на жисть! — Прохор неожиданно грохнул шапкой об пол. Огонек в лампе подпрыгнул и чуть не погас.
— Ты, Прохор, что-то развоевался, — уже с улыбкой заметил Красиков.
— Душа, дядя Кирилл, не терпит смотреть на разные проделки таких, как наш писарь Крысантий и Лукьян Сычев. Людьми не назвал бы их.
Близко к полуночи, простившись с Кириллом, парни вышли на улицу. В одном из переулков Василий расстался с Прохором и пошел домой. Мерцали звезды. Над Косотурьем висел рогатый месяц. Село спало. Только за озером, там, где живут двоеданы, слышен глухой лай собак. Вот и отцовская изба. Казалось, вся она потонула в снегу, слилась с окружающей темнотой. Не видно окон и сенок. Толстым слоем лежат сугробы у стен и на крыше, надежно защищая избу от холодного ветра. До слуха Василия донесся из стайки приглушенный голос:
— Вася, иди сюда.
— Глаша! — Василий перешагнул занесенную снегом изгородь и открыл дверь в стайку. Обоих охватило радостное чувство встречи. Забыты Глашей горести сычевского дома, в который ее вернул Савелий с помощью понятых из сельской управы. Получив отпор от снохи, свекор как бы приутих. Но Глаша была настороже. Сегодня она ушла ночевать к матери. Придет только утром, и Савелий спал спокойно.
За толстыми стенами стайки мороз. Он разукрасил куржаком стены, потолок, крытый соломой, через маленькое оконце-продух падает лунный свет, играя в стайке мириадами снежных кристаллов. В дальнем углу, подобрав под себя ноги, дремлет корова. Опустив низко голову над кормушкой, стоит старый конь.
И кажется короткой зимняя ночь тем двоим, что молча лежат в стайке под изумрудным сводом куржака... На рассвете они расстались.
Когда Василий вошел в избу, мать уже затопила печь. Андриан, свесив ноги с голбчика, надсадно кашлял.
— Где тебя лешак носил всю ночь? — отдышавшись, спросил он сердито.
— Были вместе с Прохором у Кирилла Панкратьевича.
— Пора бы тебе невесту подглядывать. Матери тяжело стало управляться. Надо воды принести, дров. Да мало ли дел, сам знаешь, худа стала. Кха-кха-кха, — хватаясь за грудь, вновь закашлял Андриан.
— А ты бы, тятя, лучше бросил курить, — разуваясь, сказал сын.
— И то, сколько раз ему твердила: брось ты этот самый табачище. Да разве он послушает? — отозвалась мать.
— Привычка. — Зевая, Андриан поскреб грудь и полез за кисетом. — Поди, Красиков опять тебя в город сманивал?
— Нет, сегодня об этом не говорили. А в город, если не будешь супорствовать, поеду.
— Что ж, до весны, пожалуй, можно, так чтобы вернулся к севу. Нынче, пожалуй, мне тяжеловато будет ходить за сабаном.
Каким-то образом до Февронии донеслось, что Василий собирается вместе с Красиковым на заработки в Челябинск. Недолго думая, она выехала с Изосимом в Косотурье. По дороге она поделилась своими, мыслями с Изосимом:
