— Спасибо, — серьезно сказал Вадим, — и я верю в себя. Я чувствую, как это надо делать…
— Я знал, что от такого материала Сабуров не откажется, — растроганно заявил Конов и доверительно сообщил ему: — Еще одно меня смущает — начало. Сценаристу не удалось найти эпизод, который сразу же давал бы заявку на весь фильм. С чего начать? С какого события? Как кратко поведать о том периоде жизни Мурата, который стал логическим завершением долгого поиска горцем справедливости? Описывать день за днем, месяц за месяцем, год за годом события, потрясавшие мир, страну, Кавказ и… нашего героя? Такое исследование выльется в многосерийную эпопею. Что же делать? Какие эпизоды выбрать из этого огромного хаотического архивного клада? — он побегал по номеру и остановился перед актером. — Послушай, Вадим, а что если начать фильм с конца? С того времени, когда Мурат стал наркомом и принимал посетителей. просящих о пенсии? — Парадно, — возразил Вадим.
— Чепуха! — закричал Конов и опять загорячился, заговорил азартно, непрестанно кружа по номеру гостиницы.
Савелий Сергеевич рассказывал, показывал в лицах, вскидывал руки, гримасничал, удивлялся, огорчался, радовался, сникал и опять тянулся за возникавшей надеждой. И странное дело, он их вовлек в эту игру. Майрам поймал себя на том, что тоже морщит лоб, когда старик уныло размышляет, как ему быть, что сказать наркому, который пытается доказать, что он не заслуживает пенсии, потому что… И с этой минуты Майрам становился то Муратом, то посетителем, то секретаршей, то спецом… Он видел все, что происходило в тесной приемной и в кабинете наркома… Видел так, как будто сам присутствовал там…
Вадим задумчиво поглядел на них, серьезно спросил:
— А может, и в самом деле с эпизода приема Муратом посетителей начать? Я смог бы кое-что предложить…
— Значит, согласен пожить муратовской жизнью? — обрадовался Конов.
— Я не читал сценарий, — пожал плечами Вадим…
Дождевые капли, еще с вечера заладившие свою нудную музыку, забарабанили по стеклам окна, по крыше, откуда вода стекала по желобам в подставленное матерью корыто. Она ни за что не упустит случая заиметь дождевую воду, без которой, как известно, стирка не стирка. Теперь понятно, почему так-медленно рассветает. Теперь и спешить некуда. Сомкнув веки и отчаянно засопев, призвав на помощь богов и чертей, Майрам попытался силком опрокинуться в небытие. Но шум дождя не заглушила и ладонь руки, прижатая к уху. Сон не шел. Веки сами собой разомкнулись. Майрам обвел медленным взглядом кровать, стол, покрытый цветастой скатертью — слабость матери, два стареньких стула, вешалку с плащом, небрежно брошенные на спинку стула брюки, свитер, клетчатую рубашку, носки, примостившиеся возле кровати ботинки, один из которых улегся на бок… Ему видна только половина комнаты, потому что он спал на животе, обняв смятую подушку, выставив из-под свесившегося с кровати одеяла ступни ног. В этой позе видения слаще. Он все еще верил, что сон смилостивится, отобьет его у этого нудного дождя…
За дверью раздался раздраженный голос:
— Не встал?
Это Сослан. Значит, прибыл из колхоза. И видать, не в духе…
— Куда там!
Это звучит весело и чересчур звонко. Тамуська! — Тише!.. — подает едва слышный голосок мать. — Отсыпается. Нелегко каждое утро в пять вставать.
Промах! Не следовало говорить. Неужели не видит, что на брата опять нашло.
— Ну и что? — голос его стал резким, нетерпеливым. — Попробовал бы ты! — Наивная простота эта Тамуська? Теперь не избежать столкновения. Вот уж и взорвался Сослан:
— И попробую!
И понесло его. Ох, как не хочется покидать теплую постель? Майрам взывал к чуду.
— Разбудишь! — голос у матери стал испуганным.
Каждый раз, когда Майрам видит ее заботу о себе, ему становится больно. Человек может проявить настоящую заботу, и ты будешь ему благодарен. Но вот как делают матери: заботятся, не показывая этого, — никому так не удастся. Но и сыновья не остаются в долгу: тоже стараются не показывать, что замечают заботу. Спешат посуровее сдвинуть брови да отстраниться от ласк. Вот и Майрам вместо того, чтобы подхватить мать на руки, закружить по комнате, обнять да слово теплое сказать, — вместо всего того, что она на день по сто раз заслуживает, — он приподнял с подушки голову и капризно закричал:
— А потише нельзя?
Дверь резко распахнулась, и в комнату вбежал Сослан. Он всего на год старше Майрама, но что поделаешь? Старшему в осетинской семье по праву положено кричать и давать наставления и взбучку младшим. И Майрам терпеливо сносил его толчки в спину. — Очнись! — приказал он. — Разговор есть.
Знает Майрам этот разговор. Тысячу раз слышал. Он лежал не шелохнувшись.
— Я бросаю институт, — закричал ему в ухо брат, — хватит? Надоело!
И Майраму надоели такие сцены. Но он терпел их: старший брат есть старший брат.
— Выучился! — провозгласил Сослан и отбежал к окну, нервно забарабанил пальцами по стеклу.
Пропало воскресенье. И в свой выходной Майрам отдыхает только до тех пор, пока не подымется с постели. А покинув кровать, не различаешь, что будни, что воскресенье: крутишься с утра до ночи по одной и той же траектории, и конца и края нет заботам, набежавшим за неделю… Делать нечего: придется кончать с вылеживанием. Майрам покосился на дверь. Оттуда на него смотрели две головки и обе длинноносые, правда, одна посветлевшая с годами — матери, а вторая жгуче-черная — Тамуськина. Он моргнул им. Мать горестно вздохнула, а сестренка без зазрения совести улыбнулась да так задорно, что Майрам весело опустил ноги на пол. Руки привычно зашарили по карманам брюк, свесившихся со спинки стула. В напряженной тишине чиркнула спичка. Майрам глубоко затянулся сигаретой.
Сослан на миг обернулся к нему:
— Я не хочу быть на иждивении младшего брата, — и опять его спина глухо укоряла, брата.
Но в чем он провинился? Почему Сослан упорно не хотел понять, что другого пути у них не было? Впрочем, он наверняка понимает это, но злится, потому что горд и хотел бы сам решить сложные проблемы семьи.
— Чья голова лучше варит: моя или его? — спросил Майрам у Тамуськи.
— Сослана! — охотно вступила в уже не раз игранную роль сестренка.
— А-а! — гневно махнул рукой рассердившийся не на шутку брат. — Я серьезно!
— И я серьезно! — не выдержав положенной роли, закричал Майрам.
— Тише! — потребовала мать. — Соседей всполошили. Бывают минуты, когда не замечаешь крепости сигареты. Не всегда табачный дым снимает напряжение нервов. Кровать под Майрамом тяжко заскрипела, когда он поднялся. Крупные босые загорелые ноги бесшумно ступали по дощатому полу. В одном месте половица горько застонала. «Надо бы укрепить», — невольно подумал Майрам. Сослан вздрогнул, когда рука младшего брата легла ему на плечо. Майрам поймал взгляд матери, которая явно любовалась ими. И честно говоря, есть чем любоваться. Оба крупные, статные, чернобровые. Только Майрам пошире в плечах.
— Чудик ты, — мягко сказал он Сослану, — ты в девятом был, а я уже разок тормознул.
— Кто-то из вас должен был идти работать, — тихо поддержала младшего мать. — Мне с моим здоровьем было не прокормить вас.
— Не кто-то, а я, — возразил Майрам матери… Ей нельзя работать. Ее бронхиальная астма давала знать себе каждую неделю. Знай они причину, отчего наступает приступ, оберегали бы мать. Но у астмы могут быть самые неожиданные поводы, даже запах розы, вид определенного предмета, оттенок цвета неба… Когда их отца, Измаила, арестовали, мать пошла работать на швейную фабрику, но в первый же день ее привезла «скорая». Сыновьям стало ясно, что ей нельзя Докидать дома и выбираться в места, где приволье для разного рода запахов и цветов. Они и в дом-то любую вещь приносили с опаской, не вызовет ли она приступ. Нет, у них не было другого пути, кроме того, что избрал Майрам.
— Ты через год диплом отхватишь, а попал бы я в институт или нет, трудно сказать, но вылететь из него — я вылетел бы как пить дать! — деланно засмеялся Майрам.
— И тогда ты эти слова употребил, ими уговорил меня, — глухо сказал брат, — но я жалею, что согласился! Разве тебе не надо учиться?
Тут уж Майрам начал кипятиться. Нельзя наступать на больную мозоль. Брат лез на красный свет. Этого Майрам ему не мог простить.
— Я люблю свою работу, — рассердился Майрам. — И на кой мне твой институт! Тем, что с дипломами, я фору дам по любой части! И по этой тоже! — потер он большим и указательным пальцами, точно пошелестел денежными купюрами.
— Мы все ждем твоего диплома, Сослан, — рассудительно сказала мать. — Начнешь работать, и Майраму не поздно будет учиться.
Майрам смолчал. Пусть успокаивают себя. А там видно будет. Женится Сослан на Лене, появятся дети, пойдут новые заботы, глядишь и оставят Майрама в покое. Далась им эта учеба! Никак не желают понять, что сегодняшняя жизнь еще благосклонна к тем, у кого незаконченное среднее. Пугают, что будет плохо бездипломникам. Но это же — в будущем! А пока жить можно. И на заработки нельзя жаловаться: как-нибудь и семью обеспечивает и на гулянье остается…
