После такого вступления Виген Германович рассказал о забавном случае, с которого, пожалуй, все и началось. В один из переводов вкралась ошибка: машинистка впечатала кусок из другой статьи. Контрольный редактор не заметил и подписал. Потом явился возмущенный заказчик. Машинистку лишили квартальной премии, контрольному редактору поставили на вид, и пока выясняли, кто виноват в случившемся, писали докладные записки, люди смеялись над абракадаброй, передавали друг другу текст, вклеивали еще более нелепые абзацы и строчки. Тем бы и кончилось, если бы кого-то не осенила совершенно неожиданная светлая научная идея, непосредственно связанная с темой злополучной статьи. Жалобщики явились в отдел информации извиняться и благодарить, машинистку выдвинули на Доску почета, контрольного редактора премировали, в отдел приняли специалистов высокой квалификации и поставили дело на широкую ногу.
— Чужеродные элементы, специально вводимые теперь в текст, — продолжал своим тихим голосом Виген Германович, — назвали «интерапторами», сам же перевод получил название «дискретного».
Удовлетворив таким образом любопытство Нины Павловны, Виген Германович заверил собравшихся, что с освоением новой электронно-вычислительной техники отдел сможет полностью реализовать открывшиеся перед ним возможности, резко повысить производительность труда и за два месяца, если понадобится, осуществить дискретный перевод всей годовой книжной продукции, а за два квартала — содержимого Национальной парижской библиотеки.
Владимир Васильевич слушал с напряженным вниманием. Его взгляд, давно уже обеспокоенный чем-то, упирался то в стену, то в потолок, устремлялся в окно, где серебрилась под солнцем листва. Но ничего этого он, впрочем, не видел — ни стен, ни потолка, ни листьев. Весь обратившись в слух, Владимир Васильевич в малейших изменениях интонации, в сдержанных жестах Вигена Германовича пытался уловить главное.
Упоминание о парижской библиотеке сразу не понравилось ему. Кажется, ничего особенного — пример как пример. Однако многолетний опыт руководящей работы подсказывал: библиотека выплыла неспроста. Настроение у Владимира Васильевича резко переменилось, точно цвет индикаторной бумажки, опущенной в кислую среду, и это означало не просто негативную реакцию заместителя директора, но нечто куда более существенное. «Хочет все-таки отделиться», — с глухой неприязнью подумал он.
Тем временем заседание близилось к концу. Зачитали проект решения, подготовленный Вигеном Германовичем. Голосовать не стали, утвердили единогласно, предложив поработать надлитературным стилем и уточнить некоторые формулировки.
— Иван Федорович! — задержал Владимир Васильевич уже направившегося к дверям Тютчина. — Будь добр. Самсону Григорьевичу Белотелову исполняется пятьдесят лет. Напиши адрес.
— Да я почти и не знаком с Самсоном Григорьевичем…
— Ты у нас мастер слова.
— Простите, но адрес… Я, право, не умею…
— Сделаем, Владимир Васильевич, не беспокойтесь, — прервал беспомощный лепет сотрудника вовремя подоспевший начальник отдела.
— Спасибо, Виген Германович.
— Ну что вы, это наша прямая обязанность.
Направляясь к выходу, Виген Германович Кирикиас ободряюще положил мягкую свою ладонь на плечо седовласого Ивана Федоровича: эка, мол, невидаль — адрес…
— А за тобой, Игорь Леонидович, одна единица для отдела информации, — обратился заместитель директора к Сироте. — Подыщи молодого, способного, знающего язык.
У самых дверей замдиректорского кабинета Игоря Леонидовича перехватил Ласточка.
— Вы к себе?
— Чуть позже.
— Тогда подпишите, пожалуйста.
Игорь Леонидович приложил заявку на перевод к пупырчатой стене, расписался коряво и бледно. Ручка в таком положении отказывалась функционировать нормально.
— Да, вот что, — возвращая Ласточке подписанный бланк, как бы между прочим вспомнил начальник отдела. — Пусть Таганков зайдет ко мне. Скажи ему. Ровно в четыре.
4. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ПОДРОБНОСТИВ этот день, 2 июля, над Лунином собиралась гроза. С севера надвинулась огромная туча, но что-то мешало ей подойти ближе. Точно Илья-пророк, прогуливаясь со своим свирепым псом, встретил знакомого небожителя, они разговорились, а глупое животное, изнывая от безделья, то отпускало, то натягивало тяжелую цепь, пытаясь увлечь за собою хозяина. Цепь гремела, и, если судить по масштабам земного времени, продолжалось это не менее часа. Примерно столько же времени люди, собираясь на работу, мучились сомнениями: брать или не брать зонт, надевать или не надевать плащ. С одной стороны — туча, с другой — авторитетные заверения синоптиков, что осадков не ожидается.
Когда первый раз громыхнуло, Валерий Николаевич Ласточка уже заканчивал свой завтрак, состоявший, как обычно, из яйца всмятку, куска черного хлеба и чашки чая без сахара. Его молодая заботливая жена, мать их шестилетнего сына и трехлетней дочери, подсунула ему еще бутерброд с сыром, но Валерий Николаевич сделал вид, что не заметил, сосредоточился на чае и заторопился, поглядывая на часы:
— Уже половина.
— Твои спешат. Ешь спокойно.
— Больше не хочу.
— Так ведь ноги протянешь.
— Я себя прекрасно чувствую.
— Объясни, что такое яйцо для взрослого мужчины…
— Вполне достаточно.
— Это ненормально, Валера, — с укором произнесла она. — Дома ничего не ешь. Днем-то хоть обедаешь? Щупленький стал, будто ребенок. Травишься там у себя. Поди покажись врачу.
— Я совершенно здоров, — несколько натянуто улыбнулся Валерий Николаевич, поднимаясь из-за стола.
— Вас как кормят?
— В столовых, дорогая моя, почти всегда кормят плохо, и это хорошо: лишнего не съешь. Много есть вредно.
— Ладно, — безнадежно вздохнула жена, — иди.
Она поправила выбившийся из-под пиджака расстегнутый воротничок рубашки, один конец которого, как и непослушный хохолок на голове, постоянно торчал вверх. Попыталась пригладить волосы: разумеется, безуспешно. Несмотря на значительную разницу в возрасте — ей недавно исполнилось двадцать семь, — она испытывала к мужу теперь уже в основном материнские чувства.
— Опять допоздна?
— Как получится. Мы сейчас остались втроем. Просторно, тихо, никакой суеты. Работать одно удовольствие.
Она же с тревогой вглядывалась в его осунувшееся лицо.
— Ты выглядишь плохо.
— Честное слово, напрасно беспокоишься.
— Раньше, по крайней мере, ел нормально.
— Годы, — печально пошутил Валерий Николаевич. — После сорока потребности сокращаются.
Она слушала с недоверием.
— Ну пока!
— А зонт? — донеслось вслед. — Возьми зонт, Валера. Дождь будет.
— Никакого дождя не будет, — решительно возразил Валерий Николаевич.
Лес подступал к самому лабораторному корпусу. Утреннее солнце, которое так и не сумела закрыть туча, светило по-летнему ярко. Трава между деревьями казалась мягкой и нежной, а в тенистых местах — сочной, густой и прохладной. По пути на работу Валерий Николаевич наслаждался природой, тонким дрожанием мошкары, волшебным перетеканием пятен света, одуряющим запахом ожидающих грозу сосен. В такие минуты хотелось верить и надеяться, что все горести его поначалу не слишком удачно сложившейся жизни навсегда остались позади.
Двенадцатиэтажный панельный дом другого научного сотрудника степановской лаборатории, Гурия Михайловича Каледина, находился в северо-западной части Лунина и стоял на пустом, ровном, хотя и несколько возвышенном месте.
Ежедневно, кроме выходных, будильник исправно будил Гурия Михайловича, терпеливо сносил удар его крепкой ладони по кнопке звонка, после чего смиренно продолжал отстукивать время. При любых обстоятельствах он готов был служить на совесть своему вечно грубому, злому, несправедливому хозяину.
Вот и теперь с именем черта, сорвавшимся с пересохших губ, Гурий Михайлович открыл глаза, нащупал босыми ногами тапочки, в одних трусах поднялся во весь свой внушительный рост и пошел слоняться из угла в угол, как бы затем только, чтобы окончательно проснуться и вспомнить, почему вдруг оказался здесь, в холостяцкой однокомнатной квартире с унылым видом на лабораторный корпус из окна.
Когда-то он имел несчастье полюбить и жениться, но три года назад обрел свободу вместе с твердой уверенностью в том, что жизнь кое-чему его научила. Уж таким ангелом казалась поначалу женщина, которую он любил. Теперь же все, что принято называть хорошим воспитанием, человеческим обаянием, женской привлекательностью, действовало на него как красное на быка. Разочаровавшись в самом дорогом, Гурий Михайлович почувствовал вдруг неожиданное облегчение. Одиночество было лучше, чем непонимание, постоянные нервотрепки, хитрость, неверность, корысть, обман.
