Он уже больше не ухмылялся, не подмигивал Володе, был решителен и суров, как сурова была предстоящая ему жизнь.
В тот вечер мать Володи ушла к Сашкиной матери, та плакала и убивалась в своей каморке.
Володя ужинал с отцом под громадным абажуром из яркой материи. Этот абажур, гордость матери, висел низко над самым столом, и от этого их и без того крошечная комната казалась еще теснее, ниже, неудобнее. Володе это было безразлично, а отец ни в чем не перечил матери, молчаливый человек, слесарь, невысокий, суховатый, узкоплечий. Володя был не в него, а в мать.
Володе было жаль Сашку, жаль его мать, он не мог слышать ее плача, но он не хотел показывать этого отцу, он был уже взрослый, рабочий человек, и отец держал себя с ним на равных. И чтобы не обнаружить жалости, которая, по его тогдашнему разумению, не подобала комсомольцу, он сказал:
— Сам виноват — не воруй.
Отец исподлобья посмотрел на него, положил ложку на стол и, чуть подавшись вперед, отвесил ему пощечину. Володя опешил — не от боли, не от обиды, а просто от удивления: отец никогда не бил его, даже маленького.
— Ты что дерешься, — растерянно пробормотал он, держась за щеку, — за что?..
— Не говори, чего не думаешь, — спокойно ответил отец, взял ложку и снова стал есть.
— Можно бы и не драться, — тоже спокойно сказал Володя.
В эту минуту открылась дверь, в комнату заглянула Лиля.
— Марья Захаровна!
— Нету, — крикнул Володя, пытаясь скрыть смущение: опасался, что Лиля видела, как его ударил отец.
Лиля прикрыла дверь, послышался топот ее ножек по дощатому полу коридора.
Несколько дней, встречая Лилю, Володя вглядывался в нее: видела или не видела? Она была уже школьница, первоклассница, худенькая, верткая. И когда Володя убедился, что ничего она не видела, он успокоился и перестал обращать на нее внимание.
Возвращаясь мыслью к тем годам, Миронов не осуждал себя — ему было шестнадцать лет, но и не оправдывал — человечным надо быть и в шестнадцать лет. Даже когда силы времени сильнее твоих сил.
Миронов вернулся из армии летом сорок пятого года. Первой, кого увидел он, подходя к бараку, была Лиля — стройная девочка колола щепу у дверей. Она подняла голову и посмотрела на Миронова, не узнала его в молодом лейтенанте, увешанном орденами и медалями, а может, и не помнила его. А Миронов ее узнал, смотрел на нее и улыбался — первый человек из родного дома. Он смотрел на нее и поражался тому, как она выросла — совсем большая, совсем взрослая девочка. Она стояла у входа в барак с топором в руках, босая, загорелая, и короткое ситцевое платье, из которого она выросла, открывало худенькие плечи, длинные ноги.
— Здравствуй, Лиля, — сказал Миронов, только в эту минуту вспомнив ее имя.
— Здравствуйте, — ответила Лиля, вглядываясь в Миронова и не узнавая его. И, не узнав, не вспомнив, отвела глаза и начала поправлять топор: он неплотно сидел на рукоятке.
И Миронов с радостью подумал, что этот топор был еще при нем, один топор на весь барак, он и тогда соскальзывал с топорища, и та же вокруг барака низкая изгородь из врытых в землю крест-накрест палочек, и те же жалкие, но милые цветочки за ней…
Потом Миронова окружили люди, сбежался весь барак, из других бараков прибежали: Мироновых Володька приехал из армии, живой и невредимый. И Фаина, выбежав из барака, упала ему на грудь и заплакала, и другие женщины заплакали… Они плакали о том, что он вернулся с войны живой, и о том, что в войну умерла Марья Захаровна, его мать, плакали по тем, кто не вернулся и никогда уже не вернется.
И как водится на святой Руси, Фаина притащила бутылку, Миронов послал еще за вином и закуской, соседки принесли огурцов и помидоров — один бог знает, как уместилось все это на столе и как втиснулось в каморку столько людей.
Дали знать на завод, приехал отец, начальник цеха по такому поводу дал ему грузовую машину и отпустил на весь день. Отец всхлипнул, припав к его плечу, совсем уже маленький и сухонький старичок, и надрывно закашлял.
Опять заплакали женщины и стали говорить о Марье Захаровне, какая она была рассудительная, справедливая женщина, и какая душевная была, всякому придет на помощь, и хозяйка какая, картошку в пяти водах мыла, и как умирала достойно, хотела только сыночка своего повидать ненаглядного, и вот не пришлось ей дожить до такой радости.
Потом пришли с работы ребята, товарищи Володи по училищу и по заводу, начали гулять уже всерьез, появился баянист с немецким аккордеоном, украшенным белыми кнопками, и женщины пошли переодеваться, а то сидели в чем Володю встретили. Миронов вынул пачку денег, передал Фаине:
— Распоряжайся.
Фаина, хоть и была навеселе, тщательно отсчитала, сколько нужно, остальные тоже пересчитала, показала Володе, — мол, все не пропьем, не беспокойся, целы будут, — и положила на грудь за кофточку.
Но Миронов велел ей добавить еще столько же. Фаина вынула деньги из-за кофточки, отсчитала, сколько Володя велел, и опять спрятала, одобрительно заметив:
— Хорошо гуляешь, молодец!
Вернулись женщины, переодетые в праздничные платья, помятые от долгого лежания в сундуках и чересчур яркие. И еще подошли люди. Те, кто хорошо знал Миронова, оставались, кто знал мало, поздравляли с благополучным возвращением, выпивали по рюмке и удалялись, чтобы не мешать. Под окнами сидели девчонки, бегали мальчишки, заглядывали в окна, пересчитывали ордена и медали Миронова, спорили, смеялись, и аккордеон рыдал на весь поселок: «Ты говорила, что не забыла солнечных, радостных встреч…» Поселок гулял по случаю его, Миронова, благополучного возвращения с фронта…
Было жарко, Миронов снял ремень, расстегнул ворот, ордена и медали звенели на его груди.
— Иконостас у тебя, — восхищалась Фаина, — герой! Теперь как — женишься или погуляешь?
— Погуляю.
— Правильно, с этим не торопись, еще заарканят. — И подмигнула ему, и подтолкнула локтем, грудастая, еще красивая баба, и посмотрела ему в глаза смеющимся взглядом.
— Не облизывайся, Фаина, — крикнула худая высокая женщина из соседнего барака, в которой Миронов узнал Верку Панюшкину, крановщицу с электролизного, — связался черт с младенцем.
— Помалкивай, каблучница, — беззлобно огрызнулась Фаина, — уж тебе тут ничего не отвалится, мы своих не отдаем, так ведь, Володя?
И Миронов вспомнил, что еще при нем эту Верку Панюшкину дразнили каблучницей, а почему так дразнили — не помнил. Была она подруга Фаины, вместе погуливали: как к одной гости придут, так другая бежит.
— Ну, Миронов, — сказал Воробьев, старый аппаратчик с обожженным кислотой лицом, — подерутся из-за тебя бабы.
Фаина махнула рукой:
— Где уж нам… В тираж вышли… Эх, Володя, жалко, стара я для тебя, а то бы окрутила. А Лилька моя молода, не фартит нам. Узнал ты Лильку?
— Я-то узнал, она меня не узнала.
— Не помнит. Так ведь крошкой была, а теперь, смотри, барышня. Лилька! — крикнула она в окно.
Девочка неохотно и не сразу встала со скамейки, где сидела с подругами, и подошла к окну.
— Чего?
— Смотри, какая барышня, в шестой класс перешла, отличница, ну-ка принеси табель.
— Ладно тебе, — ответила Лиля и вернулась на скамейку.
— Какая! — с гордостью проговорила Фаина.
— Узбечки в тринадцать выходят, — сказал кто-то за столом, — выходят — и ничего.
— Или уж избаловался? — продолжала допрашивать Фаина. — Фронтовые подруги были?
— Все было, — отмахнулся Миронов.
Рыже-зелено-желтые дымы плыли в воздухе, донося с детства знакомые запахи завода. Аккордеон не умолкал, уже заспорили о чем-то соседки, завели производственный разговор старики, парни пытались затянуть песню, и детишки шумели и бегали под окном. Миронов с радостью и грустью смотрел на знакомые лица. Ему так хотелось доставить им хоть какую-нибудь, пусть самую малую, радость. Он раскрыл чемодан и роздал подарки — бесхитростные свои солдатские трофеи, купленные на оккупационные боны, которых сначала было много, тратил их направо и налево, а потом, когда мало осталось, вдруг понадобились.
Глаза женщин восхищенно блестели, детишки сгрудились у окна: все это чужое и яркое было им в диковинку.
— Не расходись, — говорила Фаина, любуясь подаренным ей платком, — в нашем колхозе на всех не напасешься, оставь, подаришь своей девушке, — и не без сожаления протянула ему платок.
Смеясь, он с силой затянул платок на ее шее.
— Пусти, черт здоровый!
Она оттолкнула его, и Миронов, уже не слишком твердо стоявший на ногах, ухватился за стол.
— А ну, кто кого поборет? — поддразнила их Верка Панюшкина.
В эту минуту Миронов посмотрел в окно, увидел ребятишек и среди них Лилю, она внимательно и напряженно смотрела на него, худенькая, строгая, беленькая девочка.
— А, Лиля! — сказал Миронов, будто только сейчас ее увидя.
