Ястребова, постепенно начинает исчезать.
— Проходи, мил-человек, за стол, испей после баньки-то чайку, — ласково приглашает она Апполинария, уже предупрежденная Филаретом, что спиртное новому знакомому нельзя давать ни под каким предлогом.
Апполинарий искоса мельком снова оглядывает сестру Ирину, и ее ласковость приятна ему.
«Черт побери, — думает он, — а ведь и в сектах идет та же самая жизнь, что кругом. Не верю, чтобы кто-нибудь не соблазнился этой вдовушкой. Хотя бы тот же Филарет… Уж больно она того… приятна на вид».
Легкая, неторопливая беседа за чаем настраивает его совсем на семейный лад, и в какой-то миг больно кольнуло сердце: разве не имеет права он, Ястребов, вот на такое тихое счастье рядом с ласковой, заботливой женщиной, не испорченной водкой и базарами — подобно Фимке. Та груба в любом проявлении своего характера, даже в ласках, а эта, видно по всему, кротка и послушна… По сердцу Апполинария, уставшего от постоянного напряжения и поисков верного пути жизни, плеснула теплая волна благодарности Филарету, приведшему сюда, к предупредительной, тихой сестре Ирине, подставляющей ему, как почетному гостю, лучшие кушания из тех, что есть на столе.
«Неужели это и есть моя судьба — жить в секте? — мелькает в голове Ястребова, когда он поглядывает на спину сестры Ирины, едва хозяйка отходит за чайником к печи. — Странно, странно, Апполинарий… И все-таки… Сознайся, что тебе нравится здесь все: и опрятная комната, и сама хозяйка, и главное то, как она к тебе относится… Да, да, нравится… Значит, решаешься серьезно?»
В том-то и дело, что, даже истово разговаривая с Филаретом о своем желании жить в секте, Ястребов сам знал, что неискренен. Ему нужно было пристанище пока, чтоб оглядеться.
А сейчас он чувствует, что все, происходящее с ним, значительно сложнее, чем простые мысли — пришел, ушел… Нет, об этом стоит серьезно подумать.
— Кушай, мил-человек, кушай, что бог послал, — улыбчиво посматривает сестра Ирина, и он ответно ласково улыбается ей, радуясь, что эта неожиданно появившаяся в его жизни ладная женщина нравится ему. И чтобы хоть чем-нибудь отплатить ей за доброту, вдруг начинает рассказывать о своей горькой и неудавшейся жизни.
Она внимательно слушает его, и так живы в ее памяти евангельские сказы о мучениях Иисуса Христа, что очень делаются понятны дни жизни этого немолодого человека, сидящего напротив нее, и ей уже почему-то жаль его.
В какую-то затянувшуюся паузу она тихим, подрагивающим голосом произносит:
— Как долготерпелив человек… Зверь половину тех страданий не вынесет… — и, словно опомнившись, вздыхает: — Теперь-то спокойнее будет тебе, мил-человек. Сердцем молитву свою обрати к господу, и ниспошлет всевышний благодать и духу успокоение. О чем договорились-то с Филаретом? Жить-то где будешь? Не сказывал он?
Ястребов пожимает плечами:
— Не знаю, право… — и, оглядывая чисто прибранную комнату, добавляет: — Я бы… не прочь и здесь жить, можно?
Лицо сестры Ирины делается пунцовым. Она встает и торопливо роняет:
— Не знаю, однако… Как там решат наши старшие-то. У нас ведь так, мил-человек.
— М-да… — мрачнеет Ястребов. — Как решат, так и будет, конечно…
Однако сам знает, что ему очень хочется жить именно в этом домике, рядом с этой ласковой, так, не похожей на Фимку женщиной.
Степан Игнашов уже несколько дней не появляется у Михалевича. И к Татьяне Ивановне не ходит. Не может делать все эти дни он привычные дела. Сразу из шахты, не заходя в общежитие, идет он или к озеру и сидит там до темноты, или уезжает на автобусе в центр города и бродит там, одинокий среди множества людей.
Словно перевернула все его представления о привычном Лушкина смерть. Только сейчас понял Степан, как любил ее. Увидев ее в гробу восково-бледную, с заострившимся носиком, вдруг понял, что это уносят на кладбище по шумной улице все лучшее, что имел Степан в жизни. Острой боли он не почувствовал, а лишь побледнел, почему-то ревнуя всех этих идущих рядом с гробом людей к человеку, который по-настоящему дорог был лишь ему, Степану. И отошел, вышел из толпы провожающих, чтобы не видеть, как они идут рядом с гробом любимого человека — плачущие, но чужие ей и ему люди. В одно мгновение подумалось, что унесут они ее, зароют в землю и забудут вскоре же, не зная, как полно скорбной тоски его, Степаново, сердце. Нет, он не хотел видеть, как ее опускают в землю, потому и вышел из толпы и пошел прочь, бессознательно слушая, как затихают все глуше звуки похоронного марша.
И лишь когда ушел далеко — на берег озера, где часто бывали вместе с Лушкой, — подумал, что надо было проводить ее в последний путь.
«В самый последний…» — мелькает в голове стойкая мысль, и он сердито трет лоб, недовольный тем, что подумал это. Разве могут унести в последний путь человека, которого — как вдруг до боли понял — ты продолжаешь любить?
До темноты бродил он по пустынному — далеко от поселка — берегу озера, и шумный плеск волн не мог заглушить тяжелых раздумий. В какой-то момент — и не однажды — мелькали разрозненно короткие вспышки неоформившихся мыслей о Татьяне Ивановне, но Степан презрительно обрывал себя: какая ты дрянь, коль даже сейчас допускаешь такое…
В сумерках, поддаваясь порывам холодного колючего ветра, побрел от озера через поселок туда, куда унесли днем Лушку чужие люди — на кладбище. Нет, он не знал, где схоронили ее, он просто сердцем верил — найдет свежую могилу.
Идти далеко, но Степан все убыстряет шаги, словно боится дольше оставить Лушку одну на кладбище.
В темнеющей рощице ветер утихает. Степан бредет между могил и не сразу слышит окрик сторожа:
— Кого надобно? Эй!
Слегка осветив Степана фонарем, сторож молча ведет его между крестов. Темная голая березка в изголовье. Дальше — низина, где еще нет крестов, а выше — опушка большого леса. Холмик Лушкиной могилы крут. Степан встает рядом почему-то на колени, щупает руками холодные комья земли. И никак не может понять, что здесь, под ними, лежит именно она, Лушка, пока не слышит тихий голос сторожа:
— Молодая какая… Мать-то, сердешная, чуть в могилу не спрыгнула. Оно и не в новость такое мне-то, а все же молодых жалко…
Степан молчит, но теперь он вдруг отчетливо сознает, что сидит у Лушкиной могилы, и низко склоняет голову, чтобы сторож не увидел его скупых слез. Но тому объяснять ничего не надо, он после молчания тихо окликает:
— Пойду я, посиди один…
…Обратно с кладбища Степан возвращается по улице, где живет Татьяна Ивановна. В окнах дома ярко горит свет, и это почему-то
