— И что же ты хотел бы?
— Ты, конечно, можешь сказать: «Бодливой корове бог не дал рогов» и всякое такое прочее, но будь я министром культуры, я бы учредил конкурс во всех театрах Москвы и Ленинграда. И по особому графику я позволил бы художественным советам театров каждые три года обновлять, скажем, восьмую или десятую часть труппы. Ты только прикинь — десятую часть труппы! В труппе из шестидесяти человек обновлялись бы каждые три года шесть человек. Какое бы творческое соревнование охватило всех членов труппы! Какая ответственность и честь лежали бы на плечах каждого артиста столичного театра!.. И это обновление шло бы за счет артистов всех театров страны. Прошел по конкурсу — получай ключи от квартиры и поезжай за своим семейством в Саратов или в Смоленск. Поставить правовой вопрос работников искусства на такую основу и на такой уровень, на который поставлен в нашей стране человек науки и спорта. А так получается дискриминация. Если ты бьешь по воротам и попадаешь в девятку под самую штангу — тебя тут же берут в сборную Союза и делают москвичом, а если ты с мочаловской или каратыгинской силой таланта играешь короля Лира или Арбенина в Котласе или Чебаркуле, то и играй себе на здоровье! Аплодисментами чебаркулян ты обеспечен до самой пенсии. Вот оно и получается: вначале у нас наука, потом спорт, а уж на третьем месте искусство.
Кораблинов провел широкой ладонью по лицу, потрепал небритый подбородок и глухо ответил:
— Да, старина, много ты сегодня мне наговорил. Эдак получается, по-твоему, что право на Москву нужно заслужить. Не так ли?
Волчанский чуть ли не подскочил от точного вопроса Кораблинова.
— Совершенно верно!.. Москва — это столица великой коммунистической державы. Право жить в ней и работать дано не каждому.
— А ты не боишься, что через двадцать лет она, наша столица-матушка, распухнет от талантов и чемпионов? Кто же будет стоять у станков и водить трамваи?
Волчанский остановился и с хитроватым прищуром посмотрел на Кораблинова.
— Я продумал и это. Сотня честнейших и талантливых людей, ежегодно прибывающих в семимиллионную Москву, — это капля в море. Но лиши права автоматической прописки один процент, всего только один процент уголовников, отбывших свой второй или третий срок заключения, — и приток светлых личностей в столицу численно уравновесится с оттоком из нее бандитов и хулиганов. Мы идем к тому, что Москва будет первым городом в нашей стране, на гербе которого будет алая лента с золотым тиснением: «Коммунистический город». А потом, по примеру Москвы, очистят себя от всякой скверны и столичные города республик. Это будет! И я в это верю!..
Кораблинов сидел с закрытыми глазами и впервые задумался над тем, о чем только что сказал Волчанский. Первый коммунистический-город в стране… Город без шпаны и хулиганов… Город, в котором люди на ночь не будут закрывать на запоры окна и двери… Город, в котором на улицах и скверах будет порядок, как в музеях. И тут же в памяти всплыло неприятное происшествие, которое произошло в парке имени Горького неделю назад. Кораблинов пошел с внучкой в парк, задумал покатать ее на карусели. В очереди у кассы три изрядно подвыпивших парня начали приставать к девочкам-школьницам. Те вначале делали вид, что не замечают их плоских и пошлых острот, а потом вышли из терпения и призвали распоясавшихся парней к порядку, пригрозив пожаловаться милиционеру. Эта реакция девушек еще больше раздразнила подвыпивших хулиганов, и они, гогоча наперебой, начали говорить непристойные слова!.. Видя, как щеки внучки от стыда полыхают румянцем, Кораблинов не вытерпел и заступился за девушек. Он всего-навсего сказал парням то же, что им только что сказали девушки: если они не прекратят безобразия и не оставят школьниц в покое (он нарочно подчеркнул слово «школьниц», чтобы дать понять хулиганам, что они имеют дело с несовершеннолетними), то он вынужден будет сдать их постовому милиционеру. И тут один из парней, тот, что постарше других и понаглей, слегка задел плечом Кораблинова и, искривив губы, отчего его и без того отвратительное в своем непристойном выражении лицо стало еще неприятнее, процедил: «Предок, ты давно ремонтировал свои золотые зубы и очки в роговой оправе?»
Возмущению Кораблинова не было предела. Оставаться в очереди дольше он не мог. Он кинулся по аллеям искать постового милиционера, чтобы задержать хулиганов, а когда нашел его и прибыл с ним к очереди, то хулиганов уже в ней не оказалось. Очевидно, почувствовали, что седой старик с внучкой оставил очередь не просто так, а с тем, чтобы задержать и привлечь к ответственности нарушителей порядка.
Вернувшись из парка, Кораблинов в тот вечер долго не мог уснуть. Перед ним отчетливо стояли три омерзительных пьяных физиономии. И вот сейчас Волчанский затронул этот же вопрос. Столица большого государства и хулиганство. Несовместимо… Как гений и злодейство.
— Да, Владислав, ты в чем-то прав. Эти мысли приходили и мне. И не раз. Два понятия — Москва и уголовные преступления — несовместимы. Но этот вопрос будет решаться не мной и не тобой, а на самых высоких инстанциях.
— А я уверен, что он будет решаться и решится положительно!.. — горячился Волчанский, совершенно забыв цель прихода к Кораблинову.
— Я надеюсь, что ты пришел ко мне не только потому, что долго меня не видел и соскучился. — Кораблинов посмотрел на часы и подвел пружину завода. — Через полчаса я должен выйти из дома. Через час у меня репетиция.
И, словно спохватившись, что он попусту отнял у очень занятого человека больше часа на разговоры, которые не могли изменить ход событий, Волчанский застегнул жилет на все пуговицы, достал из бокового карманчика серебряные круглые часы на тонкой цепочке и хлопнул крышкой.
— Я пришел к тебе как к одному из руководителей ВТО. Командируй в Счастьегорск толкового человека, желательно театрального критика, связанного или с журналом «Театр», или с «Театральной жизнью», а еще лучше — с «Советской культурой», газета оперативней. Я уже говорил с главным редактором, статью в газете он гарантирует, командировать человека туда пока не могут, весь лимит командировочных в этом квартале уже исчерпали.
— Командировать на предмет? — нарочито казенно спросил Кораблинов.
— Посмотреть всего-навсего два спектакля народного театра — «Разбойники» Шиллера и «Русский вопрос» Симонова.
— Думаю, что это не проблема. — Кораблинов сделал пометку в календаре: «Счастьегорск, команд. человека». — Еще что нужно от меня?
— Если бы ты сумел как-нибудь вытащить в Москву или смог сам слетать в Счастьегорск и посмотреть Батурина в роли Карла Моора, то ты мог бы иметь в резерве для своих будущих фильмов актера большого творческого взрыва. Подумай. Я еще в своих рекомендациях тебе ни разу не ошибался.
— Хорошо, подумаю, — устало ответил Кораблинов и на открытой странице календаря сделал приписку: «Батурин — Карл Моор. «Разбойники».
Уже почти с порога, после того как попрощался с Кораблиновым, Волчанский попросил, прикладывая руки к груди:
— Позвони, пожалуйста, Рогову и скажи ему, что ты не от меня, а от кого-то другого слыхал, что в Счастьегорске рабочие парни так украсили свой город, что туда якобы на днях порывается полететь группа иностранных туристов, причастных к искусству. Иначе его не расшевелишь. Он трусоват. Скажи ему, что во Дворце культуры силами рабочих выполнены такие фрески и мозаичные работы, что о них уже говорят как о явлении в искусстве… На мои сигналы этот динозавр никак не реагирует. А о барельефе Ленина, что вырубает на скале рабочий Каракозов, ты скажи напоследок. Уверен, что после твоего звонка он снарядит туда целую экспедицию своих искусствоведов. — Волчанский еще раз, уже в дверях коридора, пожал Кораблинову руку и, раскланиваясь с Серафимой Ивановной, которая в это время вышла из соседней комнаты, спросил: — Позвонишь?
— Позвоню обязательно. Что касается театрального критика, то считай — он уже командирован в Счастьегорск.
Удостоверившись, что Волчанский сел в лифт и хлопнул дверью, Кораблинов вернулся в кабинет и только теперь почувствовал, что он чертовски устал. К тому же последние десять дней в Москве стояла такая жара и духота, что погода сказывалась на самочувствии не только гипертоников, но и молодых, здоровых людей. Никакой репетиции у него сегодня не было. Он просто устал от беседы с Волчанским, в которой тот черпал силы и, кажется, все более и более укреплял свои убеждения, а Кораблинов как-то раздваивался… В чем-то он с Волчанским безраздельно соглашался, а в чем-то не мог разделить его точку зрения, но у него даже не хватало сил до конца выслушивать его аргументы, которые поднимали в душе Кораблинова внутренний протест и принципиальное несогласие.
После ухода Волчанского Кораблинов сел отвечать на неотложные и важные письма. Но не успел он ответить на письмо режиссера «Ленфильма» Рудакова, который приглашал его на главную роль в своем фильме, как раздался телефонный звонок. Звонил Волчанский. Он деликатно извинился за беспокойство и напомнил, что через час по первой программе телевидения будет передаваться самодеятельность одного московского завода, которую стоит посмотреть. И уже перед тем как повесить трубку (закрыв глаза, Кораблинов отчетливо представлял выражение лица Волчанского, который звонил ему из автоматной будки), Волчанский спросил с той значительностью в голосе, которая звучит лишь тогда, когда человек выплескивает из себя крик души:
