Удостоверившись, что Волчанский сел в лифт и хлопнул дверью, Кораблинов вернулся в кабинет и только теперь почувствовал, что он чертовски устал. К тому же последние десять дней в Москве стояла такая жара и духота, что погода сказывалась на самочувствии не только гипертоников, но и молодых, здоровых людей. Никакой репетиции у него сегодня не было. Он просто устал от беседы с Волчанским, в которой тот черпал силы и, кажется, все более и более укреплял свои убеждения, а Кораблинов как-то раздваивался… В чем-то он с Волчанским безраздельно соглашался, а в чем-то не мог разделить его точку зрения, но у него даже не хватало сил до конца выслушивать его аргументы, которые поднимали в душе Кораблинова внутренний протест и принципиальное несогласие.
После ухода Волчанского Кораблинов сел отвечать на неотложные и важные письма. Но не успел он ответить на письмо режиссера «Ленфильма» Рудакова, который приглашал его на главную роль в своем фильме, как раздался телефонный звонок. Звонил Волчанский. Он деликатно извинился за беспокойство и напомнил, что через час по первой программе телевидения будет передаваться самодеятельность одного московского завода, которую стоит посмотреть. И уже перед тем как повесить трубку (закрыв глаза, Кораблинов отчетливо представлял выражение лица Волчанского, который звонил ему из автоматной будки), Волчанский спросил с той значительностью в голосе, которая звучит лишь тогда, когда человек выплескивает из себя крик души:
— Я прошу тебя, Сережа, не вешай трубку, ответь мне всего лишь на один вопрос, который стоит передо мной многие годы.
— Слушаю тебя.
— Что полезнее для народа и для государства: подготовить и вынянчить для искусства два-три десятка профессионалов-чемпионов или приобщить к искусству миллионы?! Ты понимаешь — миллионы!..
Волчанский говорил что-то еще, но Кораблинов уже не слушал его. Он устал от Волчанского. Положив на колени трубку, он сидел, опустив плечи и думая над тем, как бы пожестче и поубедительнее ответить Волчанскому, что в своей недооценке профессионального искусства и в преувеличении роли самодеятельного творчества народа он делает перехлест и впадает в ошибку. И этот ответ пришел. Кораблинов поднес к уху трубку, из которой несся страстный монолог-тирада Волчанского.
— Ты кончил? — оборвал его Кораблинов.
— Да, я кончил! — переведя дух, ответил Волчанский.
— Мы спорим о разных вещах. Стране и народу нужны чемпионы профессионального искусства и миллионы простых смертных, приобщенных к этому искусству.
— Я это понял, когда ты еще об этом не задумывался. Я спрашиваю: что важнее для народа и для государства?
— Ну, знаешь что, Владислав, давай прекратим этот пустой спор. Ты делаешь свое дело, я делаю свое дело. И бог тебе в помощь. Обнимаю. Салют! — Кораблинов поспешно положил на рычажки телефона трубку, словно боясь, что Волчанский в самые последние секунды успеет поставить перед ним какую-нибудь новую глобальную проблему и навяжет продолжение разговора. Даже облегченно вздохнул, когда увидел трубку, немо лежащую на белых плечиках телефона.
Рудакову на «Ленфильм» Кораблинов ответил отказом: очень занят, да и не его это роль. «Где вы были, господа режиссеры-постановщики, лет тридцать назад, когда я бегал за вами, а вы говорили: «Нет!»?..»
На письмо в Высшую аттестационную комиссию при Министерстве высшего образования отвечать не стал. «Позвоню завтра. Где я найду вам время, чтобы прочитать этот фолиант в тысячу страниц?.. Диссертация, диссертация!.. Кто тебя выдумал?» Кораблинов мысленно, на манер гоголевской «Тройки», речитативом, почти пропел целый монолог-проклятие диссертациям по искусствоведению, которые увесистыми, аккуратно переплетенными кирпичами приходили к нему чуть ли не каждый месяц на отзыв из ВАКа.
— Сереженька, может быть, на сегодня хватит? — Серафима Ивановна подошла к Кораблинову, шаловливо потрепала его за ухо и потянула за руку с кресла. — А ну, тянем-потянем, вытянуть не можем!.. Бабка за дедку, дедка за репку…
После ужина Кораблинов и Серафима Ивановна прошли в гостиную.
Телевизор в доме Кораблиновых включался редко. Разве лишь в дни олимпийских состязаний да в часы встреч высоких гостей из других стран — президентов, королей, премьеров… Кораблинов любил читать по лицам высокопоставленных особ их внутренний мир, их душевный и психологический в настрой. Коль верна народная мудрость, что глаза человека — зеркало души, то почему бы не заглянуть в это зеркало, если на чашах весов в этой душе часто лежат судьбы целых государств, вопросы войны и мира…
И все-таки из всех документально-хроникальных передач последних лет в память Кораблинова на всю жизнь врезались две передачи. Они заслонили все другие, может быть, не менее, значительные передачи, но все-таки не поднявшие в душе старого режиссера целое смятение.
Лицо Фиделя Кастро… В нем было что-то от Христа и от гладиатора Рима. Казалось, все самое совершенное, что отпущено природой человеку, было в лице премьера Кубы, в тридцать два года пришедшего к большой власти через признание его вождем самим народом. Из сотни шансов в смертельной борьбе с военной хунтой у Фиделя Кастро был всего лишь один шанс выжить. И он этот единственный шанс, как лавровый венец, принял из рук самой судьбы, которая, бывая порой непомерно жестокой (заразила смертельными бациллами холеры Чайковского в расцвете его творческих и душевных сил, сделала глухим гениального Бетховена, чья жизнь была соткана из аккордов борьбы и сам он был Везувием божественных звуков, ослепила гения-художника в те самые мгновения, когда рука великого мастера держала кисть, занесенную на новый неповторимый шедевр…), иногда щедро дарит человеку все: скипетр власти, признание народа, здоровье, красоту…
И еще три лица запомнил на всю жизнь Кораблинов: Юрий Гагарин, его отец Алексей Иванович и мать Анна Тимофеевна. Это было в день прибытия в Москву первого сына Земли, перешагнувшего ранее запретный барьер земного пространства. Ни одна из самых гениальных актрис мира, умерших и живых, не могла бы лицом своим передать то, что передала мать, встретившая своего сына, вернувшегося оттуда, куда раньше, до ее сына, никто не осмеливался ступать. «Чего ты плачешь, мать?.. Радуйся, кормилица! На тебя сейчас смотрит вся Вселенная. Подними свою голову и посмотри гордо прямо в окуляр телекамеры… Пошли миру свою материнскую улыбку и скажи, что ты обо всем этом знала, когда в мартовскую ночь в сельской больнице рожала сына!.. Сына, которого двадцать шесть лет спустя планета Земля назовет своим сыном в день его второго рождения. Рождения Первого Человека Вселенной…»
А отец?.. Разве думал когда-нибудь Алексей Иванович Гагарин, что придет тот день, когда сын его, формовщик литейного цеха, мальчишка из Гжатска, через годы сойдет по трапу с самолета и под ногами его до самой правительственной трибуны будет расстелена ковровая дорожка? И он, его сын Юрий, четко печатая шаг под ритмы сводного оркестра, отдавая честь, уверенно пройдет к трибуне, отрапортует Центральному Комитету партии и правительству о выполнении задания, а потом его будут обнимать руководители партии и правительства…
Трудно сдержать старому солдату слезы торжества и радости… Откуда ему знать в эти счастливые минуты, что там, за океаном, скрупулезные седые историки уже роются в анналах геральдических гербов дворянских и княжеских родов России и фамилию князей Гагариных поднимают из праха забвения, чтобы пришпилить ее к парню из Гжатска, предки которого в десятом колене, согнувшись над сохой, пахали суглинистую смоленскую землю, сеяли на ней рожь и лен, а осенью с серпом и цепами обрабатывали ответный дар небогатой, пропитанной кровью почти всех минувших войн смоленской пашни…
«Плачь!.. Плачь, отец!.. С тобой вместе плачу и я, плачет жена моя… В этот благословенный миг плачет счастливая Россия!.. Ведь плачут не только от горя, но и от счастья…» — захлебываясь подступившими к горлу слезами, мысленно твердил Кораблинов, и слезы застилали перед ним на телеэкране правительственную трибуну, ясноликую улыбку Гагарина, лица отца, матери, видных людей партии и государства.
После этой телепередачи Кораблинов долго ходил как во сне. Это, пожалуй, была кульминация состояния, когда в душу одного человека перелилось (по закону сообщающихся сосудов) счастье из души целого народа и затопило эту душу. Больше таких передач Кораблинов не помнил.
И вот сегодня… Если б не звонок из ВЦСПС и не его обещание поделиться после телепередачи впечатлениями, он ни за что не стал бы утруждать себя в этот жаркий и душный вечер беседой о том, что самодеятельное творчество в нашей стране растет год от года.
А потом этот визит Волчанского, который, как всегда, на своем коне и до зубов вооруженный новыми фактами и цифрами. Снять полнометражный художественный фильм на центральной студии страны силами артистов народных театров — это что-то выше воображения Кораблинова. «Даже художники-оформители и те, по планам Волчанского, будут не профессионалы, а любители… Истратить на производство фильма около миллиона рублей, а потом преподнести публике лубок с изображением крутошеих белых лебедей, плавающих рядам с лодкой, на которой целуется парочка?.. Нет, вряд ли на это пойдет плановый отдел студии и дирекция. Да и стоит ли мне врезаться в эту негарантийную и рискованную игру? Даже в парижской рулетке и то больше шансов на выигрыш…»
