— Мать, а мать!..
А под утро услышал солдат рыдания и сперва не понял, а потом прислушался и догадался: это плакала молодая рядом со старухой, у самой стенки. И ему стало не по себе: верно, муж ей не пишет.
— Что? От супруга не слышно? — спросил он у старухи.
Но та хмуро приказала ему:
— Спи. Утро скоро.
И тут стало так тихо в избе, что Ксения перестала плакать; лежала, думала о многих вещах. Один из спящих скрипел зубами во сне, и этот звук был странно похож на то, будто высоко-высоко над избой летят и курлычут гуси.
Утром молодой паренек встал вместе со всеми, умылся, что-то искал в бумажнике — денег, что ли? Нет, достал фотографию. Долго писал на ее обороте, потом, не глядя на Ксению, сказал бабке:
— Я вам карточку подарю. Вот написал надпись: «На память мамаше».
— Спасибо, сынок, — поклонилась бабка.
А он точно снеговой водой умылся, как тот рыжий тогда: уходил такой веселый, все шутки шутил. Сынок! И его фотография тоже оказалась в рамочке на стене, рядом с карточками сыновей.
Но однажды, в середине декабря, под Николу, никто не пришел ночевать. Хозяйки сидели у печной дверки, у огонька. И было в избе просторно, чисто и одиноко. Ставни дрожали, хотя и хорошо привязанные: сильно били пушки.
Женщины помалкивали: понимали, что это от Дона началось большое наступление. Там они, милые, сейчас в огне купаются, кровью умыты, и генерал и солдаты. И тот черкес с каменным домом, и узбек, что кота прогнал, и тот, что солому караулил, и тот, глупый, молоденький, сынок… да тот, что клеенку изрезал… И наши там. Или еще где…
Бабка часто выходила во двор; будто дожидаясь кого-то, стояла у калитки. Всю ночь светились белые холмы, шли машины, поливая фарами дорогу. Фронт далеко ушел. Коли так — пусть и в избе будет светло, и старуха растворила все ставни, а невестка ей не мешала — пусть делает что хочет, не спится в такую ночь. В избе замерцало, посветлело от дальних взблесков и белого облачка ракет.
Ночью мороз стал набирать силу. На стекле окна он вывел пятнадцать серебряных витков; старуха пересчитала их, сидя у окна. Давно уже не было так тихо и одиноко в избе, и печь дышала мирным теплом.
И снова с чувством тревоги и радостного ожидания старуха вышла во двор. Так высоко она стояла на косогоре, над опустевшей дорогой, у порога избы, что, казалось ей, крикни — и голос полетит по всей земле: до Кимр, до казахской жены, до каменного дома черкеса в горах, и отзовутся все женщины в домах и птицы в гнездах, и, может быть, станет слышно ее в тех неведомых, закоптелых и рябых сугробах, где воюют ее сыновья.
1943
Кому довелось в ту зиму идти по Ладожскому озеру, тот, вероятно, запомнил рыбацкие лодки, впаянные в лед у берегов.
Люди, покидавшие осажденный город, ждали в лесу, когда им предложат грузиться в машины. Позади, на станции, паровоз лепил из пара снежную бабу; где прошли по лесной дороге грузовики, там оставался запах скипидара, примешанного к бензину; в сумерках слышался звук пилы; разжигали костры и грелись широкоплечие люди в белых халатах; рядом с ними сидели дети, закутанные во что попало, похожие на пенечки; и непременно кто-то, какой-нибудь ленинградский житель, доживал свой век у огня, не дотянув до Большой земли.
По ночам неслышно заводились в небе отблески воздушных налетов. Вдруг ладожский ветер, сиверкий, предвещая бурю, надувал забытые паруса на лодках, и все замечали, как дальнее зарево освещало заледенелые холсты. Кто их оставил зимовать на лодках?
Метель начиналась поземкой, закуривала озеро и через полчаса закрывала дорогу. Нельзя было и думать о том, чтобы выпустить машины или тем более пешеходов на лед. Кто не бывал зимой на Ладожском, тому и не вообразить тамошних бурь: сыпучие обвалы ветра со снегом, обжигающие удары ледяной крупы, волнообразные порывы снежных хлопьев, похожие на вертящиеся сугробы. Между тем поезда, проходившие с Финляндского вокзала, выгружали новые партии людей; их негде было размещать.
Иногда метель, набушевав, приоткрывала белую даль озера, лед, изрытый воронками, и даже можно было пересчитать до самого видимого края несколько давно застрявших в трещинах грузовиков. Но через полчаса с озера снова надвигались с налетевшим ветром громадные массы падающего снега.
Комендант рыбацкого поселка и его бойцы почти не отдыхали, потому что, едва наступало затишье, кое-кто из голодных людей, не помня себя, сходил на лед и шел, не дожидаясь автоколонны. Чтобы закрыть все выходы из леса на озеро, комендант посылал бойцов в заставы. Сам он сидел, вздрагивая от дремоты, в холодной каморке школьного сторожа, за столом, охватив руками зачесанные на затылок седые волосы.
Вьюга толкала бойцов в спины, они топтались то в сугробах у буеров, то в глубоких колеях, сползавших с лесных бугров в ледяное крошево, светили друг другу ручными фонариками. В слепоте снежной ночи они, бывало, наткнувшись на грузовик, нащупав его фары, снимали варежки с рук, чтобы наконец догадаться, что это такое. Так они несли свою службу. Эвакуируемых ждало скорое спасение — сытость и сон в тепле. А бойцы комендантской команды возвращались с патрулирования, порой поддерживая друг друга, шли медленно, ища дорогу против ветра к рыбацкой барке.
Я жил с бойцами в трюме одной из барок. Моя воинская часть, находившаяся в Ленинграде, послала меня на ледяную дорогу проследить за эвакуацией семей. Выбор комиссара пал на меня, потому что в осажденном городе у меня не было близких. Комендант поселил меня с бойцами, пока не подъедут старики, женщины и дети, о которых мне поручили позаботиться. В трюме нашей барки остались рыбацкие невода, на которых мы спали; по углам стояли бочки, в которых мороз убил все запахи, а посередине, возле ничтожной печурки, возвышались закуржавевшие от изморози десятичные весы; на них спал командир комендантского взвода сержант Семушкин. Тут было холодно и тесно по ночам, очень тесно, но если бы не теснота, не знаю, смог ли бы я теперь рассказывать обо всем этом.
На третий день, как раз в затишье между снежными шквалами, прибрел с донесением санитар Куцеконь с обогревательного пункта, расположенного в четырех километрах на озере. Он весь был в снегу. Он взмок под нагольным тулупом, пока пробивался в сугробах, ища дорогу уже не по расставленным вехам или колеям, а по засевшим в трещинах грузовикам. Он так ослабел, что к коменданту его привели бойцы. Куцеконь был рослый силач, когда-то таскавший в заводской клинике больных по палатам. Его усадили перед комендантом. Он потрубил носом, окоченело повел шеей и вдруг выдавил этим движением из глаз слезы.
— Господи, все как мухи стали.
— Ну, докладывай… почему хомут не снял, — помедлив, произнес комендант, и бойцы заулыбались.
Это была комендантская шутка, озлившая когда-то зашедшего с мороза ездового. Давно уже ездовой переправился через озеро, и наелся, наверно, и отогрелся, а шутка запомнилась и осталась в комендантском взводе и всегда подбадривала людей.
Потрогав себя за нос, Куцеконь рассказал о том, что на обогревательном пункте, кроме персонала, никого нет, врач и сестры бедствия не терпят, палатку их завалило, метели они не страшатся, но думают, не уходить ли на берег — как бы не заторосило льды.
— Льды? Льды пока не стронутся: ветер не тот. А еще чего скажешь, повеселее? — спросил комендант.
Куцеконь не ответил, не то засыпая, не то раздумывая: стоит ли говорить или помолчать?
— А еще… — сказал он, — не знаю, поверите или нет… человека видел на озере. Идет с того берега.
— С Кабоны?
— Я и говорю — с того берега. Тридцать километров прошел… А дойдет ли, не знаю.
— Один идет?
— Я-то ослеп от снегу, думал — их двое: один салазки тащит, а в них будто сидит безногий. Смотрю, а это мешок с хлебом приторочен.
Комендант подумал, охватив руками седую немытую голову, и вынес решение:
— Это ты видел «газик» на третьем километре. А зачем сочиняешь, не знаю.
— Неужто человека от машины не отличу?! — возмутился санитар.
— Что ж не привел его?
— Избегает. Даже к палатке не подошел. Уклонился. А тут запылило, я потерял его.
Кончив таким образом доклад коменданту, Куцеконь повернулся к знакомым бойцам, к сержанту Семушкину и стал досказывать подробности:
— У него на салазках целая горка хлеба, мяса. Я-то, дурак по самые уши, кричу ему: «За мной держись!» А он в сторону, испугался, видать. Думает небось: кругом ветер да лед, кричи не кричи — нет добрых в пути. А тянет он в Ленинград, сказывает — у него маленькие там, кушать хочут. Говорит: уже не шевелятся двое. А на салазках-то всего полным-полно: и хлебушка, и мяса, и сахара, и масла.
— Прекратить! — оборвал комендант и, подумав, заключил, обращаясь к сержанту Семушкину: — Это ушел кто-то с нашего берега. Недосмотрели.
