— Так вот ты с какими намерениями приехал, — задумчиво проговорил Рагулин, комкая в кулаке бороду. — Погляжу я на тебя — парень ты башковитый. Что ж, я согласен, в запевалы — так в запевалы! Только смотри, Ефим, уговор дороже денег: пообещаем — так надо и выполнить… Дело это сурьезное.
— Я это понимаю. — Ефим встал. — Я уже говорил об этом с Сергеем Тимофеевичем. Он нас поддержит, и письмо будет от всех наших хлеборобов. — Скуластое лицо Ефима расплылось в улыбке. — Так, значит, с этим делом мы порешили… А к вам я приеду с делегацией.
— Милости прошу.
На дворе вечерело. Скоро должно было открыться совещание. Рагулин и Меркушев посмотрели в окно, надели шапки и молча вышли на улицу.
В марте, в пору безлунья, ночи на юге бывают такие темные, что и в двух шагах не видно ни холмов, ни деревца, ни взгорья, а степь кажется сплошной пахотой. Кое-где на дороге встречаются лужи, тоже черные, похожие на стекло, облитое мазутом. Кони переступают робко и боязливо, иногда сбиваются с дороги. Кучер Афанасий, подбадривая лошадей вожжами, говорил:
— Куда, куда пошли? Слепые, что ли?
Спиной к Афанасию, закутавшись в бурку и низко склонив голову, сидел Стефан Петрович Рагулин.
«С лошадьми, как с людьми, разговаривает, — подумал он. — Интересно, понимают они его слова?»
Стефан Петрович прислушивался к стуку колес и все думал о том, что было на совещании. Выйдя на трибуну, он не утерпел и прибавил десять пудов к той цифре урожая, которую наметил сам себе еще осенью.
Ему аплодировали, и это так взволновало старика, что он сейчас же после совещания, несмотря на просьбу Сергея посмотреть кинокартину, уехал в Усть-Невинскую, рассчитывая на заре появиться в поле.
— Пусть мои бригадиры поглядят картину, а я поспешу домой, — говорил он Сергею, уже усевшись на линейку…
Теперь он смотрел в темноту и почему-то видел себя на трибуне. Затем выступали председатели колхозов, бригадиры, взял слово и Ефим Меркушев, — и Стефан Петрович, вспоминая речи, видел лица ораторов и даже слышал их голоса. Ему приятно было думать о своем выступлении, о том, что именно он сделал почин и призвал всех следовать его примеру; мысленно он переносился в большой клуб, заполненный народом, и на сердце у него было радостно.
«Эге, так вот ты какой, Стефан! — добродушно думал он о себе. — То говорил, что прибавить к двумстам сорока пудам никак не можно, а заговорил перед людьми — и сразу прибавил. И я знаю, тебе от этого приятно, ты этим гордишься… А мог бы, конешно, и не прибавлять… Мог бы, а прибавил. Оно, конешно, хорошо, что прибавил, а вдруг не дотянешь — последние десять пудов самые трудные… Эх, смотри, Стефан, не опозорься. Это ж не то что сам себе на уме подумал, а люди про твою думку ничего не знают… Сам объявил, а слово не воробей, выскочило — не поймаешь…»
Радостное чувство омрачала навязчивая мысль о том, что как бы и в самом деле не случилось чего такого, что навеки опозорило бы перед людьми имя Рагулина. А что ж может случиться? Не уродит столько зерна — вот и все! И как там ни было торжественно у него на душе, а старик Рагулин понимал: получить двести пятьдесят пудов зерна с гектара — дело не шуточное… Такого урожая не видели в Усть-Невинской даже те из стариков, кто старше Рагулина лет на тридцать.
«Почему, к примеру, Никита Мальцев пообещал только сто восемьдесят пудов? — думал Рагулин. — Молодой, побаивается… А выходит, что я уже и не молодой, а побаиваюсь…»
Он стал припоминать: Ефим Меркушев обещал двести пудов, председатель колхоза «Заветы Ильича» — сто пятьдесят, беломечетенцы — все шесть председателей — тоже назвали такую цифру. Дарья Байкова, сославшись на каменистую почву, сказала, что не сможет взять с гектара пшеницы более ста двадцати пудов.
«Прибедняется, окаянная баба, — думал Рагулин. — Земли-то у нас лежат рядом, и я-то знаю, какая там у тебя почва… Ты не можешь, а я могу. Выходит так: старик Рагулин стоит в два с половиной раза дороже Дарьи Никитишны?»
Вокруг стояла темь. И опять тревожные мысли не давали Рагулину покоя, и все чаще приходило на ум; а вдруг случится недород?
«Не может того быть, — успокаивал он сам себя. — Вдруг ничего не случается. А если ударит сушь — начну поливку, а хлеб спасу… И все ж таки почему-то мне боязно? Погорячился. Скажем так: все сделаю, чтоб спасти посевы, а тех десяти пудов и не доберу — вот тебе и позор на голову… А что ежели соберу столько, как в нынешнем году?»
Стефан Петрович так задумался, что на лбу у него выступили капельки пота. Он смахнул их рукой, сбросил бурку с плеч и, расправляя плечи, сказал:
— Не допущу!
— Это вы об чем? — осведомился Афанасий.
— Все о том же! — Стефан Петрович облегченно вздохнул и снова натянул на плечи бурку. — Слыхал, какое я дал обещание? Тут, брат, есть о чем призадуматься.
— Слыхать слыхал.
— Ну и что?
— Обещание высокое… Только трудно будет.
— Я и сам знаю, что нелегко… Афанасий, ты, как человек сведущий, скажи: сможем?
— Смотря по тому, какой выдастся год. Хлеборобское занятие такое.
— Что ты мне говоришь про хлеборобское занятие? Я тебя спрашиваю: в любой год сможем?
— Ежели не случится засухи…
— Опять ты свое! Ты не гадай, что там случится, — скажи прямо: сможем? Сил у нас хватит?
— Силов-то хватит, почему ж не хватить. А только трудно… Но я так думаю: ежели все постараемся — сможем. Тут такой расчет — единоличнику, сказать, такая задания не под силу, а колхозом возьмем.
— Ну, вот это ты говоришь справедливо. Значит, сможем? А я малость побаивался.
Стефан Петрович, довольный ответом своего кучера, повернулся к Афанасию и предложил ему свой кисет.
Курили молча.
Не заезжая в Усть-Невинскую, Стефан Петрович велел Афанасию завернуть в стан третьей полеводческой бригады. Ночь к тому времени была на исходе. Белел край неба, с востока дул свежий ветер, предвещая ясное, но холодное утро. На стане было тихо. На зов Афанасия из сенец вышел мужчина, на ходу надевая шубу.
— Кто тут еще не спит? — спросил Стефан Петрович.
— Це я, Никанор.
— Чего ж ты, Никанор, не спишь?
— Девчат сторожую, — зевая, ответил Никанор. — В хате зараз такого храпака задают.
— Выпрягать? — спросил Афанасий.
— Погоди. — Стефан Петрович слез с линейки. — Значит, девчата меня послушались и ночуют в поле. Так ты, Афанасий, поезжай по соседним станам и скажи всем людям, чтоб зараз же собирались сюда, до меня, на важный совет… А потом поедешь в станицу и привезешь членов правления…
Стефан Петрович прожил на свете немало, но не помнит, чтобы когда-либо так быстро, как в эту весну, бежало время. Да и хлопот по хозяйству стало еще больше. А после того как Стефан Петрович провел собрание в поле, а затем состоялись заседание правления и бригадные собрания, жизнь в колхозе и вовсе ускорила свой бег. Из края приехали корреспонденты, и вскоре в газете были напечатаны портрет Рагулина на фоне широкого поля озимой пшеницы, а ниже — его статья, которая называлась: «Мое слово нерушимо…» Затем к Рагулину пожаловал Ефим Меркушев, и не один, а с девушками. Они приехали на бричке, запряженной волами, и въехали в Усть-Невинскую с такой звонкой песней, что вся станица всполошилась.
Следом за Меркушевым стали приезжать то председатели колхозов Белой Мечети, то бригадиры из Родниковской, а то примчалась на коне Глаша Несмашная из «Светлого пути». Гости были людьми дотошными — все им хотелось разузнать, и все они старались не только увидеть пшеницу, но и пощупать ее руками.
«Ишь какие хитрые, — думал Рагулин. — Все им раскрой да покажи».
И хотя гости отнимали у Стефана Петровича много времени, но он был доволен их приездом, даже нарушил свое обычное правило — выписал из кладовой продуктов и устроил для гостей обед с вином.
— Что-то ты, Стефан Петрович, дюже расщедрился, — не без резона заметил кладовщик.
— Тут, брат, иначе нельзя, — жмуря глаза, отвечал Рагулин. — Это ж гости не простые, и надо нам себя перед ними показать, чтоб они всем были довольны и ничего плохого о нас не могли сказать…
Но самое значительное и притом неожиданное событие принесло двадцатое марта: в этот день во всех московских газетах был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда передовикам сельского хозяйства. В числе награжденных был и Стефан Петрович Рагулин.
Рано утром, как только Стефан Петрович пришел в правление и велел Афанасию запрягать лошадей, ему позвонила телефонистка станичного совета. Девушка волновалась и то поздравляла, то подробно передавала свой разговор по телефону с Сергеем Тутариновым. Рагулин слушал молча и не знал, что отвечать. Только когда повесил трубку и закрыл ладонью глаза, он сказал сам себе:
