Со Славиком, значит, все в порядке. С мамой — тем более. Софьюшку сюда не пишем. Остается папочка. С ним по-прежнему все неясно. Ничего Нина не знает об этом Сергее Дергачеве, словно и не было его совсем, и налицо факт непорочного зачатия, что, имея такую мамочку, как Алла Константиновна, и не грех предположить. Хотя грех, конечно, ерничество и просто дурость. Но что думать прикажете, если информация отсутствует. Так, наверное, все легенды и рождаются — из-за отсутствия точных сведений (или из желания их игнорировать). Но тут-то и игнорировать нечего — пусто.
Контору этот пробел в ее биографии пока не раздражает. Но все равно нужно же будет когда-то сообщить: соберется Нина за границу поехать или еще что. Так что пора уже эту тайну потихоньку раскрывать. Ну, скажем, в такой форме: «Мамочка! Ты слышала, что сейчас модно генеалогическое дерево составлять?»
— Что? — скажет Алла Константиновна. — Где это еще такая дурь появилась?
Значит, до их сверхпрогрессивного учреждения (а этот коллективчик из ста с лишним женщин — активный собиратель всех новых идей и начинаний, будь то сыроеденье, мода на пуделей или интерес к загадочным свойствам человеческой психики) это еще не дошло. Правда, старые кадры, к числу которых относится и Алла Константиновна, все эти штучки с порога отвергают, но неизменно оказываются со своим брюзжанием в меньшинстве и противостоянии своим молодым (и молодящимся), наточенным и длинноногим сослуживицам.
— Почему же дурь? — урезонивает Нина Аллу Константиновну. — Почитай Солоухина, Чудакову…
— А! Все это ветхозаветное русофильство. Стоит ли такими глупостями увлекаться? Вспомни Тургенева, «Отцы и дети».
Ну да, конечно! Блаженной памяти образ Базарова. Что-то там такое типа: мой дед лаптем щи хлебал и деревянному идолу поклонялся — и мне прикажете за ним следовать? Известное дело — нигилист. Никакого ни к чему уважения. В том числе и к родителям. А они, как известно, его оплакивали. Тихие, милые люди. Может, и неведомый папочка — тоже тихий и мирный человек — скорбит сейчас где-нибудь о потерявшейся дочери и клянет на все корки ту змею-злодейку? А она, бывшая жена, этой ненависти разделить не может, потому все и скрывает? Но ты, папочка, мог бы и сам поактивнее быть, не маленький, чай!
А с другой стороны, если разобраться, зачем амазонке это чертово дерево? Коня к нему привязать? Подержи, папа, лошадку, пока я с товарками добычу делить буду. Да никуда конь верный не убежит, пусть сам пасется, травку щиплет, больше пользы будет. И считали свое родство амазонки, надо полагать, по материнской линии, потому что отцы случайные — захваченные или приблудные — были. Так ей-то зачем своего искать? Но хочется почему-то. И который уже раз хочется. И в горести, и в радости. Вот и говори после этого, что Эдипова комплекса не существует. Надо бы Фрейда почитать. Но в Магадане его не достанешь, даже в областной библиотеке нет, — более восьмисот тысяч книг, черт побери, а ни одной книги Фрейда. Ничего себе комплектация! С другой стороны, где они Фрейда возьмут, если его лет пятьдесят, кажется, у нас не издавали?
Но вернемся к варианту Б. Значит, мы рассмотрели: муж, мама, милый папочка… Пускай все же он будет.
Метро, милиция, манто… Ну это уже и вовсе дурь. А кто еще? Марина Цветаева? К сожалению, родственных связей нет — одно поклонение. Но будем говорить о живых.
Дальше, конечно, Софьюшка. В варианте для себя о ней следовало бы сказать подробнее, вот и восполним. Фиолетовая, костлявая, с вздувшимся животиком, плохими зубами (всю жизнь не следила), вдохновенный и бескорыстный, конечно, педагог. Виктор ушел — «…как говорится, в мир иной». Горечи по этому поводу Софьюшка, кажется, не испытывает — вполне хватает забот о школьниках. «А ты прочитал «Деньги для Марии» Распутина?» И указующий перст, как на известном плакате Моора. До личных ли тут огорчений? Или, точнее, до какого-то ли Виктора, если все огорчения, случающиеся в мире, — личные?
Виктор. Следующий он, конечно. Хотя почему «конечно»? Ну если говорить откровенно, то лучше, конечно, нет. По крайней мере, не было. И тогда, пережидая этот чертов август-сенокос, маясь от безделья (или купаясь в нем) и сожалея только, что нельзя вот сейчас, сразу взять всех этих быков за рога — для сельхозсреды образ, вероятно, достаточно точный, она думала непрестанно: «Ну когда же ты, фокусник, объявишься? Сколько же тебя нужно дожидаться, милый?»
Проще всего ее было застать вечером дома. Потому что если не считать трех тренировок в неделю и редких выходов в кино, она обыкновенно или дома сидела, или (очень редко) — у Лампиона (интересно ведь наблюдать Дракона-не-удел: чему он досуг отдает, как форму поддерживает?). Ну а если застать не мог, записку бы оставил, соседке передал, что был и куда позвонить. Но Виктор не приходил и не звонил. Какой же это, к черту, милый? И, видимо, мало мы их пронзали шпильками, выбрасывали в высокое окно самой большой аудитории на Моховой, и, откуда они шлепались на мостовую под тяжелые колеса троллейбусов. Ну ничего, еще не вечер!
А он явился к ним прямо на лежбище («А на острове Лесбос — лежбище чувих» — сама придумала!) — Софьюшка, наверное, выдала, где они загорают. Ее он сначала и заметил — белый лифчик, наверное, на десять километров сверкал.
— А, — потом кричит, — и Нинка-дура здесь!
Хорошенькое начало — совсем как раньше. Надо его, фокусника, поддержать.
— Дай пять рублей! — сказала Нина.
Лампион глазом не моргнул, но, естественно, такую вольность не одобрил — ему ведь все как в балете нужно. Или все это для него, дремлющего под солнцем Дракона, настолько мелко, ничтожно, что он и внимания не обратил.
— Потом, ладно? — сказал Виктор. — У меня сейчас, извини, одни крупные.
Он для убедительности и бумажник вытащил, продемонстрировал, сколько у него там двадцатипятирублевок — штук двадцать, наверное, не меньше. Интересно, он бумажник вытащил, потому что совсем дурак — то есть из-за своего успеха вовсе с ума сошел, или наоборот, ничуть не тронулся, сохранил верность привычкам и только что показал новый фокус — с этим самым бумажником. Для того и шел?
— А, — сказала Нина, не выпуская из поля зрения Лампиона, — ну тогда я не пойду!
Пусть Лампион позабавится, потешит себя высоким превосходством над людскими слабостями и мерзостями, но Нине-то каково, если ее даже хуже какой-то неграмотной Дуньки считают и ничего отсыпать не собираются? Пуп, что ли, не тот?
Виктор и настаивать не стал, даже не позвал, а, разоблачившись, улегся невдалеке — он, видите ли, тоже загорать будет, ему Софьюшка сказала, что здесь солнце совершенно необыкновенное, нигде больше такого в Магадане нет. Ну и пускай греется. Но интересно все-таки, какой пуп был у этой Маньки, чем она уж так привлекала? Просто женщин тогда мало было, вот всякая и могла золото грести, а пуп — обыкновенный, конечно.
(«Пупок чернеет сквозь рубашку, Наружу… — милый вид!» — Пушкин, между прочим. Подпись к рисунку, изображающему Татьяну за письмом к Онегину, — дело, как мы помним, происходило ночью, Татьяна в одной рубашке, оттого все прелести и видны. Но что, однако, за отточием? «Наружу… — милый вид!» Груди? Но это слово приличное, его не стоило прятать. Сиськи? Наверное, а то что Пушкин так или даже грубее выразиться мог — бесспорно. Мальчишка, скабрезник… У него и дальше в этом стихе у Татьяны — прелестной, восторженной, горящей в эти минуты любовью — живот болит самым натуральным образом. У Татьяны, пишущей письмо Онегину, болит живот! Пакость какая…
Нет: чернеет дорога приморского сада легки и светлы фонари… а никакой, простите, не пупок чернеет сквозь рубашку.)
Из случившегося явствовало, что Нина для Виктора — малоинтересная дурочка из того, преодоленного, периода, где были дешевое шутовство и лихачество, к которым он возвращаться не желает хотя бы потому, что на имеющиеся купюры он может купить себе что-нибудь поинтереснее. Конечно, двадцать пять рублей так, как пятерку, не сожжешь, понять его можно. Но она что — все это вытерпеть должна и спокойненько лежать под солнцем, словно ничего не случилось? Да не может она этого вытерпеть! Какая амазонка, простите, такое оскорбление перенесет?
— Ну ладно, — сказала Нина, — вы загорайте, а я купаться пошла.
Было это, конечно, чистым безумием — лезть в Охотское море, даже в такой благословенной бухточке вода едва ли теплее десяти-двенадцати градусов, тут и без придатков и даже без пупа мигом останешься. Но, видимо, не зря было сказано, что все в истории повторяется: первый раз в виде трагедии, второй — в виде фарса. А возможно, и наоборот, именно с Виктором трагедия и связана, а на свадьбе — фарс был один, но это мы потом разберемся — что серьезнее. Они, кстати, и спасать ее не спешат. Софьюшка близоруко тычется у подножия собственного трона, не может попасть в босоножек, Лампион ограничивается вежливым назиданием: «Нина Сергеевна, проявите благоразумие! Вода холодная!», а Виктор и вовсе пальцем шевельнуть не изволит, спокойно, лениво даже ее фокус наблюдает, — прошли те времена, когда он на потеху публике фиглярничал, а теперь пусть его позабавят. Ну так тешьтесь, пожалуйста!
