— Надо принимать в партию передовых тружеников, — сказал Глотов. — Председателей колхозов и сельских Советов надо принимать.
— Разтваривал я со многими, — ответил Ултумбу. — Некоторые готовы вступить в партию, и будем их принимать. Говорил с Пиапоном. Не понимаю, почему такой умный и авторитетный человек не вступает в партию.
— Отказался в партию вступать? — удивился Глотов. — Не ожидал от него. А в чем дело?
— Поговорите с ним сами.
Встретившись в следующий раз с Пиапоном, Глотов спросил напрямик:
— Почему не вступаешь в партию, Пиапон?
— Я не все понимаю в новой жизни, Павел, — ответил Пиапон задумчиво. — Многого не могу понять. Однажды Воротин стал мне объяснять, что такое государство, сказал, что государство — это я, ты и все вместе. Позже мне растолковали многое, но я все равно плохо понял. Как я могу в партию идти, когда не понимаю того, что другие хорошо знают?
— Понимание придет позже, в учебе, а сердцем ты всегда был за советскую власть, за коммунистов. Кому же быть членом партии большевиков, если не тебе? Я же тебя знаю уже столько лет, вместе воевали, и мне больно, что ты не в наших рядах.
— Когда вступали в партию Пота из Джуена, Булка Киле из Болони, я тоже собирался, но потом оробел. Позже передумал, смотрю, то принимают в партию, то выгоняют…
— Исключают недостойных, не исключили же Поту, Булку и других.
— Верно, не выгнали, но теперь я совсем решил не вступать в партию.
— Почему?
— Слухи всякие ходят… Я так не привык, я всю жизнь еду своими руками добывал, не хочу даром есть.
Глотов ничего не понял из этого объяснения, попросил Пиапона яснее растолковать, что за слухи ходят и кто собирается его даром кормить. Оказалось, что когда-то Ултумбу разъяснял Пиапону значение партии и сказал:
— Страна наша выполняет вторую пятилетку, потом будет третья, четвертая, пятая, потому что мы должны совершенно обновить нашу страну. Тогда наша страна будет очень богатая, всего будет вдоволь. Если при социализме мы говорим: «Кто не работает, тот не ест», то при коммунизме будем говорить: «От каждого по способности, каждому по потребности». Понимаешь, что это такое? Этс значит, что ты можешь с чистой совестью идти в магазин и брать все, что пожелает твоя душа.
— Много всяких людей, — возразил Пиапон. — Один недоест кусок мяса, выбросит, потянется за лучшим, другой наденет одежду раз-два и выбросит. Разве на всех напасешься?..
— К тому времени мы, члены партии, должны перевоспитать людей. Люди должны прийти в коммунизм с чистой совестью, с открытой душой…
Все ликвидаторы неграмотности, все комсомольцы в меру своих способностей и фантазии пересказывали эту же мысль еще более примитивно. Слушатели, захваченные услышанным, интересовались, кого же в первую очередь будут пускать в магазин. Не может такого быть, чтобы в магазин первым пролез лежебока-лентяй. Теперь неизвестно, кто из агитаторов ответил, что первыми, какая бы очередь ни была, будут пускать коммунистов, потом комсомольцев, а затем уже всех остальных. Услышав это, и отказался Пиапон вступать в партию, потому что не желал лезть первым в магазин.
Глотов без усмешки выслушал рассказ Пиапона и спросил:
— Только из-за этого отказываешься вступать в партию?
— Да, из-за этого.
— А когда наступит коммунизм?
— Скоро, наверно.
— Не скоро, Пиапон. Мы еще социализм не скоро построим. Нам еще работать да работать, еще не две, не три пятилетки потребуется выполнить. Как ты мог поверить этим россказням о коммунизме? Ну зачем, если много продовольствия и товаров, люди будут стоять в очереди? Чепуха. Мы сейчас провели коллективизацию, теперь полным ходом идет индустриализация страны. Для хлеборобов, рыбаков требуются тракторы, комбайны, разные машины, катера, сети. Все это делают на заводах, но пока мало. Мы находимся во вражеском окружении, должны готовиться к обороне. Знаешь, наверное, из газет — фашизм в Германии и Италии, самураи все чаще нарушают нашу границу. Поэтому заводы производят оружие, самолеты, танки. Все это оттягивает наступление социализма. До дармовой еды, как ты говоришь, еще далеко, да ее и не будет, откуда она появится, если все будут только есть, а работать не станут? Запомни, Пиапон, для построения коммунизма мы должны обновить всю нашу страну. Ваш рыбацкий труд совсем изменится, моторы, механизмы будут всюду, не придется руками невода таскать. Охотиться, может, и не надо будет, на фермах будут выращивать соболей, черно-бурых лисиц, песцов. Большие колхозы уже разводят черно-бурых лисиц…
— Это и женщины могут, — возразил Пиапон. — А охотник должен в тайге добывать пушнину.
— Может, еще и в тайге будут добывать, я просто к примеру сказал. Так какие еще мысли мешают тебе вступить в партию?
— Я подумаю, Павел, не торопи меня. Партия — это большое дело, я должен сердцем все понять. Когда ты всю жизнь прожил в худой маленькой фанзе у подножия горы, не сразу войдешь в большой стеклянный дом, стоящий на вершине горы. Страх берет. Прежде чем зайти, надо у порога почиститься, сбросить с себя лохмотья, помыться. Не торопи меня.
— Ты сам тоже не тяни, каждый день дорог. Коммунисты должны возглавить всю работу в селах, в колхозах, в районе. Без боевой партийной организации трудно поднять район.
После этого разговора с Пиапоном прошло два года, теперь в каждом крупном селе работала партийная ячейка, при райкоме партии открыли парткабинет, где обучали агитаторов. А Пиапон все еще не решался вступать в партию.
За два года в селе Троицком понастроили много жилых домов, все возвышенное место между Амуром и болотистой тайгой расчертили прямые улицы. Не хватало места новоселам, и село стало разрастаться в длину вдоль Амура. На самом видном месте, на пригорке, возвышалось первое двухэтажное здание, где разместились все районные учреждения: райкомы партии и комсомола, райисполком со своими отделами. На прибрежной улице рядышком заняли дома райвоенкомат и районная милиция, райсберкасса и районное отделение связи.
В центре Троицкого, напротив райкомовского дома, зеленым ковром расстелился стадион. На краю стадиона стоял кинотеатр, а через улицу огороженная забором районная больница с несколькими отделениями. В этой больнице вела прием больных Людмила Константинова Гейкер.
— Новая моя фамилия изысканная, европейская, — шутливо поясняла она в Ленинграде, а в Троицком говорила: «Нанайка я. Не верите? Что сказать по-нанайски?»
Нанайский язык давался ей с трудом, но успехи все же были, она почти все понимала, когда к ней обращались пациенты по-нанайски. Обучали ее своему родному языку Михаил, а также Гэнгиэ с Богданом, Саша и многие их товарищи.
— Ты эксплуатируешь все районное начальство, — смеялся Михаил.
К Людмиле Константиновне на прием пришла Гэнгиэ с сыном.
— На что жалуешься, Владилен? — спросила Людмила Константиновна, поздоровавшись с Гэнгиэ.
— Горло болит, — прошептал мальчуган.
— Эх ты, ленинградец. Забудь, что гы ленинградец, ты на Амуре живешь, а здесь все люди крепкие.
— Я тоже крепкий.
— Ну-ну, покажи горло. Скажи: «а-а-а». Еще. Катар опять. Лето наступило, какие катары верхних дыхательных путей могут быть? Наверное, мороженым кормили или холодный квас пил?
— Квас.
— Мать поила? Отец?
— Папа.
— Балует он тебя, с самого рождения балует. А имя какое тебе он дал? Владилен, — Людмила Константиновна вздохнула тяжело и спросила Гэнгиэ: — Слышала известие о Горьком? Умер еще один великий человек. Владимир Ильич его очень ценил. Ты читала его произведения?
— Рассказы читала, в театре видела «На дне».
— Это уже хорошо.
Людмила Константиновна выписала рецепт, подала Гэнгиэ и спросила:
— Богдан куда едет?
— В Хабаровск, в крайисполком вызывают.
— Михаил мой вчера вернулся из Найхина, привез рыбу, которую я никогда не видела. Аухой называется. Я теперь, Гэнгиэ, почти всех амурских рыб попробовала, сама могу отличить максуна от верхогляда, красноперку от желтощека. Успехи, верно? Любую рыбу теперь сама разделываю.
— Ты скоро совсем нанайкой станешь, — улыбнулась Гэнгиэ.
— Стану, Гэнгиэ, вот рожу Михаилу сына…
— Ты ждешь ребенка? Вот хорошо.
Гэнгиэ вышла с сыном на улицу. Шел мелкий теплый летний дождь. «Хорошо, пусть поливает огороды», — подумала Гэнгиэ, направляясь в райисполком. Шла она по дощатому тротуару, прижав сына к груди. Вышла на пригорок, и открылся перед ней Амур, широкий и многоводный; сверху подходил к Троицкому двухпалубный пароход «Коминтерн».
— На этом пароходе мы к папе приехали, — сказала Гэнгиэ сыну.
Больше двух месяцев томилась в Ленинграде Гэнгиэ после выезда Богдана. Днем слушала лекции, готовилась к выпускным экзаменам, вечера просиживала с сыном, Полиной и Людмилой Константиновной.
