— Мой, — сказала она с гордостью.
— Ну, здравствуй, — сказал Альтус и сел на корточки перед Федей.
Федя оглянулся на мать, потом сделал один коротенький шаг вперед к Альтусу и замер, слегка приоткрыв рот, глядя на ремни, на портупею, на форму, — замер в особом, вечном детском восхищении перед всякой формой, значками, оружием.
— Ну, давай знакомиться, — сказал Альтус и протянул Феде руку. — Как тебя зовут?
Федя молчал.
Он был хорош сейчас — румяный от недавних слез, с блестящими глазами, с влажной еще от умывания челочкой, с припухшей верхней губкой, пахнущий мылом, восхищенный и немного испуганный.
— Вы с ним немножко поговорите, — сказала Антонина, — я только чайник поставлю…
Она пошла в кухню, включила простывший чайник и нарезала на блюдо копченого кролика. Когда она вернулась в столовую, Федя сидел уже на диване, и Альтус тоже, рядом с ним, — у Феди на коленях лежал револьвер, настоящий, большой, вороненый, и Федя его с нежностью гладил одним пальцем; было похоже, что он его щекочет и поджидает — вот-вот револьвер захихикает.
— Он не выстрелит? — спросила Антонина.
— Нет.
Но все же Антонина с опаской глядела на Федю — она, как все женщины, не очень доверяла оружию.
— А кобуру тебе дать? — спросил Альтус.
— Дать, — сказал Федя каким-то словно бы запекшимся голосом и проглотил слюну.
Альтус высыпал из кармашка кобуры патроны и положил их в кошелек. Федя, поглаживая револьвер, следил за каждым движением Альтуса. От волнения он стал косить.
— Не коси, — строго сказала Антонина.
— Мы вот так сделаем, — говорил Альтус, вешая на Федю кобуру, — правильно?
— Правильно.
— А теперь туда маузер. Правильно?
— Правильно.
— Что у вас на револьвере написано? — спросила Антонина, заметив буквы на одной из щечек маузера.
— Это так.
За завтраком Альтус опять спросил у Феди, как его зовут.
— Федор Скворцов, — сказал Федя неразборчиво и пролил изо рта немного чаю.
Антонина едва заметно покраснела. Ей не хотелось почему-то, чтобы сейчас, в это утро, здесь начался разговор о том времени и, главное, о том дне, когда Альтус ее допрашивал.
— Вы кушайте, — говорила она, — пожалуйста, кушайте… Это копченый кролик, он ничего. Правда?
— Правда, — соглашался Альтус, но кролика не ел.
— А ваш муж, — спросил Альтус, — он что, отбыл наказание?
— Он умер.
Альтус растерянно на нее взглянул.
— Он спился и умер, — сказала Антонина, — попал под грузовик.
Пришел Сема, долго отнекивался, но все же сел за стол, Антонина подвинула ему кролика.
— Вот так штука, — сказал Сема, — богатая штука!
Альтус смотрел на Сему улыбаясь. Сема сначала отрезал ломтик кролика, потом съел переднюю ножку, потом заднюю.
— Землей пахнет, — говорил он жуя, — но вкусно. Что вкусно, то вкусно.
Он заметил Федю и сделал ему рожу. Федя холодно на него глядел.
— Что, брат? — спросил Сема. — Жизнь проходит?
Федя молчал.
Тогда Сема приставил к своему лбу голову копченого кролика и сказал:
— Федя, смотри, гу-гу!
Федя слез со своего высокого стула и ушел.
— Пессимист ты, брат! — крикнул Сема ему вслед. — Пессимист, флегматик!
Альтус стоял у окна, не очень высокий, и курил. Сема все расправлялся с кроликом. Антонина нервничала, ей хотелось, чтобы Альтус поскорее ушел, но он не уходил. «Сейчас опять начнет, — думала она, — будет спрашивать».
Федя расхаживал из комнаты в комнату с маузером на ремне и шептал охотничьи и военные слова.
Антонина прибрала со стола, подмела в столовой и села на диван. Сема ушел. Альтус опять повернулся к окну с газетой в руке. Он читал, газета шуршала в его пальцах. Потом засвистел, потом сказал «ого!» и вновь засвистел.
За окном был туман и сеял мелкий дождик, в комнате сделалось до того сыро, что даже скатерть на столе сволгла.
Альтус сложил газету. Он держал себя так, будто в комнате, кроме него, никого больше не было. И сел на диван рядом с Антониной.
— Ну вот, — сказал он просто, — я помню вас совсем девочкой на бирже труда, а теперь вы взрослая женщина, — вон какой у вас сын!
— Да!
Она отвернулась.
— Да, да, — задумчиво говорил он, — я не люблю замечать, как проходит жизнь. На мужчинах это незаметно, знаете? А женщина… Вдруг была девочка на тоненьких ногах, в коротеньком платьице, и вдруг женщина, и уже сын. А его ведь тогда совсем не было. Он не существовал, да? И тут, знаете, начинаешь думать, что вовсе еще ничего толком не успел — все собирался, собирался…
— А что вы хотели успеть?
— Много, много… — Он махнул рукой. — Хотел научиться по-английски… Ерунда, — он засмеялся, — хотел побывать на Памире, в Семиречье… Массу думал сделать. А вы?
— Что я? — не поняла Антонина.
— Вы что-нибудь хотели успеть?
— Да, хотела… Впрочем…
— Успели?
— Нет, — сказала она, рассеянно улыбнувшись, — не успела. Так-таки ничего не успела. Вот разве сын, — она кивнула на дверь, — сын, правда, хороший. Хороший?
— Хороший мальчик, — сказал Альтус, — но в детях я ничего не понимаю, это не мое хозяйство.
Он помолчал.
— А что ваше хозяйство? — спросила она.
Альтус поднялся.
— Я пойду, — сказал он, — передайте Ване, что я уезжаю. Я забыл сказать им всем. Я завтра уезжаю в одиннадцать сорок.
— Куда?
— Я уезжаю в Тифлис на год, или на два, или больше…
— Совсем?
— Может быть, совсем, — ответил он, отыскивая глазами фуражку.
Он крикнул Федю, снял с него маузер, зарядил обойму и затянул на себе широкий ремень.
— А вы сами уезжаете, — спросила она, — или вас посылают?
— И сам и посылают… Вот она! — Он надел фуражку и перекинул через руку макинтош…
— Лучше наденьте, — сказала она, — дождик идет…
— Пожалуй.
Ее раздражение куда-то исчезло. Теперь ей было грустно. Дождик равномерно шумел за окном. Она зябко поежилась.
— Хорошо, — сказала она, — я все передам Сидорову. А Жене что передать?
— Да так, — сказал он, — ничего. Что ж ей передавать?
И, козырнув, ушел.
Антонина закрыла за ним дверь, постояла в передней. Еще были слышны его шаги. Потом стало тихо. Она погасила в передней электричество и вернулась в комнаты. Тотчас же в парадную постучали. Сердце ее забилось. Она нарочно медленно пошла отворять. «Что он забыл, — думала она, — что он забыл?»
Это пришла Марья Филипповна — спрашивать, как у Жени, скоро ли?
Женя родила девочку через четыре часа после того, как ее привезли в больницу. Состояние удовлетворительное. Вес младенца четыре кило. Длина пятьдесят четыре сантиметра. Увидеть Женю можно только завтра. Это все рассказал Антонине Сидоров. Вид у него был измученный, голос какой-то даже глуповатый.
— А состояние удовлетворительное — это как? — спросил он. — Это плохо или хорошо?
— Да нормально же!
— Поклянись!
Антонина поклялась жизнью Феди.
— Ну, если врешь… — погрозил Сидоров и заперся в своей комнате. Было слышно, как он там ходил, как он лег и опять встал. Потом он ушел из дому минут на двадцать и принес бутылку портвейна. Обед организовали дома. Был кролик, рыба, гречневая каша и «приварок» из столовой: щи флотские, рагу из барашка, кисель клюквенный. Пили вино, первый раз Антонина себя чувствовала просто с Сидоровым. Он называл ее Тосей, и все вздыхал, и все расспрашивал подробности про маленьких детей.
— Они на старичков похожи, да?
Или:
— Ну хорошо, четыре килограмма — это средний вес или выше среднего?
Он часто вставал из-за стола и ходил по комнате, высокий, статный, возбужденный.
После обеда Антонина принесла ему две пачки папирос.
— Ах ты, — сказал он, — ну, спасибо!
И лег на диван с папиросой в зубах.
— А потом пойдем в кинематограф, — предложил он, — хочешь?
— Хочу.
— Семку возьмем?
— Возьмем.
— А Федя как же?
— А сегодня моя старая нянька придет с той квартиры — договорено.
— Значит, она будет на обоих?
— Как на обоих?
— И на нее — на мою?
— Конечно, — улыбнувшись, сказала Антонина.
Сидоров опять задумался. Потом вскочил звонить по телефону разным людям, что у него родилась дочка. И опять лег.
— Да, да, — бормотал он, — это очень интересно, очень. Ты про старую Нерыдаевку что-нибудь знаешь?
— Нет.
— Совсем ничего?
— Совсем.
— Рассказать?
— Расскажите.
Он внимательно на нее посмотрел.
— Это все очень противно, — брезгливо сказал он, — ужасно противно. Давай выпьем еще винца.
Она налила, он взял рюмку и чокнулся с ней.
— Давай теперь будем жить мирно, — сказал он, — хочешь, Тося?
