Закрыв сибирский выход со станции, красные стали стрелять по платформам, не трогая, впрочем, теплушек и классных вагонов, где могли быть дети и женщины, а то и походные госпитали.
Но на станции, на крышах домов и теплушек, за укрытиями — тоже не младенцы какие-нибудь, тоже понюхали пороха на веку, — и полетели в красных белые сталь и свинец.
Несколько казачьих офицеров сделали отчаянную попытку увести со станции бронепоезд. К нему подцепили платформы с орудиями, почтовые вагоны с секретной перепиской. За реверс стал машинист с погонами поручика.
Состав быстро набрал скорость и пошел по уцелевшей стрелочной улице на восток. Он уже почти вышел за пределы станции, когда к стрелке на его пути бросился подпольщик Никита Курмышкин. Это был человек Ивана Терентьевича Данилова, и он получил от своего командира железный приказ: спустить бронепоезд под откос. Стрелочник перевел рукоять перед самым носом машиниста, и тот не успел затормозить. Громадная бронированная машина пошла по одной колее, вагоны — по другой, и вот уже все колеса соскочили с рельсов и стали перегрызать шпалы, как спички, сокрушать столбы, деревья, будки. Теперь была окончательно закупорена сибирская линия, а также закрыт выход на Екатеринбург.
Внезапно Степан Сергеевич крикнул своего порученца и, велев ему лечь за пулемет, кинулся к бронепоезду. Из будки паровоза по наступающим бил из нагана бесстрашный, а может, пьяный офицер.
Вострецов несколько минут наблюдал за ним из-за водокачки и, подождав, когда неприятель истратил все семь патронов в барабане и стал заряжать оружие, пошел навстречу застрявшему бронепоезду.
Однако офицер успел заполнить патронник и выстрелил в краскома. Пуля врезалась в водокачку.
Степан поднял пятерню, и над путями, перекрывая шум боя, прогремел его иерихонский бас:
— Коренев, а Коренев! Повремени чуток!
Огонь из будки прекратился.
— Жизнь наша временна, оно так, — усмехаясь, пробасил краском. — Однако ж, чо те торопиться на тот свет? Эту голову отсечем, другой не приставишь.
Убедившись, что офицер его слушает, закричал снова:
— Ты меня знаешь, Коренев. Кидай оружие — и быстро ко мне. По старой дружбе поладим, сибиряк!
Андрей Коренев был однополчанин Степана, в свое время он командовал ротой в 14-й Сибирской пехотной дивизии. Меньшевик, убежденный и последовательный, он чуть ли не по каждому политическому вопросу спорил с Вострецовым до хрипоты, видя в нем вожака нищебродья, голытьбы.
— Ну, бросай оружие! — повторил Вострецов. — И беги сюда, пока я не приказал взорвать бронепоезд.
На блестящие наезженные рельсы со звоном упал наган и в следующее мгновение с подножки спрыгнул офицер. Вострецов приложил руку к фуражке.
— Командир 242-го Волжского полка красных, — представился он колчаковцу.
— Начальник бронепоезда русской армии поручик Коренев, — криво усмехнулся пленный.
К Вострецову, привлеченные необычной картинкой, уже подходили однополчане — адъютант Паша Одинец, помощник Степана Сергеевича Михаил Рашке, приведший на станцию батальоны Волжского полка.
— Ну вот что, — сказал уралец, не любивший предисловий. — По закону войны я должен тебя расстрелять, Коренев. Но посколь ты выполнил мой приказ и сдался, и как ты однополчанин мне, предлагаю тебе небольшую должность в моем штабе. Возьмешь?
Офицер сплюнул почти сухую слюну на стальное полотно, скривился ядовито.
— Не был я холуем у вашего брата и не буду, Степка.
— Ну, как хошь, — не стал настаивать Вострецов.
И кивнул Одинцу.
— Отведи в плен. И пусть покрепче сторожат фронтового дружка моего!
Стихал, умолкая, четырехчасовой бой, мамаево это побоище, где много крови потерял Колчак, не считая тысячи паровозов, трех бронепоездов, двадцати орудий и пулеметов и многих сот пленных. Нет, конечно, не одни волжцы доконали здесь полки Каппеля, — геройски дрались бывший полк Степана Сергеевича, Петроградский, и челябинское партийное подполье, «Столль» и «чугунка».
В самом конце боя к Вострецову подбежал Яков Рослов, сказал со слезами на глазах:
— Близко ли твоя медицина, друг? Помоги. Пуля в живот попала Александру Ивановичу Феоктистову. Старшой моей подпольной десятки. Герой без упрека.
Однако в ту же минуту рядом оказался кузнец Савелий Абрамов[82], стащил с головы фуражку.
— Не надо врача, Яков Михайлович. Вечная ему память.
Люди, окончив бой, сходились в кучки, оживленно перебрасывались фразами, смеялись и покрикивали, стараясь освободиться от страшного нервного напряжения боя.
К Вострецову, ведя коня в поводу, явился Кувайцев, кинул ладонь к фуражке:
— Имею сообщить анекдот, командир.
И посмотрел в повеселевшие голубые глаза кузнеца синими глазами рязанщины.
— Не волынь. Докладывай.
— На путях — штабные вагоны Каппеля. Пустые. Один набит. Беляки.
— И что ж тут смешного, хотел бы я знать?
— Закрючились — и визжат. Бабенки с ними. Пьяненькие.
— Закрючились, говоришь? Сейчас раскрючим!
Все отправились к осажденному вагону с облупленным малиновым крестом. Вострецов пудовым кулаком постучал в дверь.
— Не откроем, не откроем! — стенали женские голоса. — Они убьют нас!
Чей-то начальственный баритон увещевал:
— Без паники, господа, прошу вас… Тут явное недоразумение… Какие, к дьяволу, красные!
— А ты вылезь и погляди, — посоветовал Кувайцев.
Снова сильный визг женских голосов:
— Не смейте открывать! Они же узурпаторы!
— Ах, узурпаторы… — помрачнел Вострецов, не поняв этого слова, но угадав, что ругательство. — Тогда конец вам всем, падлы.
И крикнул громко и четко, чтобы слышали в плененном вагоне:
— Адъютант Одинец, клади динамит под колеса. Поджигай шнур, чтоб всех к чертовой матери на распыл!
Порученец, понимая полезную игру командира, закричал в том же духе:
— Ложу взрывчатку и зажигаю шнур спичкою… Зажег!
В несчастном вагоне все враз стихло, как в гробу, и тут же взвыл хор голосов, баритон громче всех:
— Сдаемся… Сдаемся… Тушите!..
Двери, повизгивая, открылись, на землю первый спрыгнул генеральчик, толстенький, в красных пятнах волнения, — потом оказалось — начальник снабжения корпуса. За ним вылезли корпусной инженер и казначей. А медицинским девочкам рыцарски помогли спуститься красные герои, бережно приняв их в свои объятия, ибо они были смазливые, черт бы их всех побрал!
Пашка Одинец тут же впрыгнул в вагон, сунулся в салон, вернулся к Вострецову.
Порученец в эти минуты был крайне огорченный, что не сумел сам придумать военную хитрость («Ах, не выхо́дите, так сей минут кладу динамит!»), а Степан Сергеевич мигом сообразил. Потом он ткнул генералишку кулаком в бок и кивнул на здание вокзала, куда сгоняли пленных.
— Пошевеливайся, скотина! Нашел время водку жрать, сволочь!
Пока Одинец отводил офицеров в плен, Вострецов, Кувайцев и челябинцы поднялись в вагон.
Стол посреди вагона был заставлен снедью и бутылками.
— Скажи-ка ты, сколь икры много, — сказал, глотая слюну, разведчик. — А я ее лет двадцать не пробовал.
— А сколько ж тебе годов? — полюбопытствовал Рослое.
— Мне-то? Аж целых два десятка… скоро будет…
— Ладно, — заключил Вострецов, отменно понимая своего взводного. — Тащи сюда разведку, и все поедим. У меня, признаться, горло пересохло. Да сбегай, куда следует, — поставь посты, и скажи им, где меня искать.
Вострецов достал из кармашка часы и щелкнул кнопкой. Хронометр показывал восемь утра двадцать четвертого июля.
ГЛАВА 26
СРОЧНО! СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО!
Двадцать четвертого июля в девять часов с минутами Вострецову передали депешу Тухачевского, помеченную грифом «Срочно! Совершенно секретно!»
Командарм приказывал командирам Волжского и Петроградского полков, ворвавшихся в Челябинск, найти в штабе Западной армии Колчака, а именно в контрразведывательном отделении штабзапа, княжну Юлию Урусову, двадцать лет, рост невысокий, глаза синие, косы черные, пароль — «Вы жили раньше в Челябинске?», отзыв — «Нет, я всю жизнь провела в Вологде». Вострецов и Шеломенцев должны были обеспечить безопасность княжны и при первой возможности переправить ее самолетом в Уфу.
Почти в те же минуты Степану Сергеевичу привезли вторую депешу с тем же требованием. Ее подписал начальник особого отдела армии Петр Васильевич Гузаков.
Такие приказы полагалось выполнять «Аллюр три креста». Оставив полк на попечение комбата-2 Евгения Полякова, «Трубка» во главе конной разведки кинулся в Дядинские номера.
В огромном здании гостиницы, которую еще не полностью покинул штаб, раздавались недружные выстрелы. Кто-то из штабников отбивался от наседающих красноармейцев; еще жгли в иных кабинетах секретные бумаги; еще не все в штабзапе понимали, что́ случилось в это жаркое летнее утро.
