После долгого и скорбного молчания Кожемякин спросил у красноармейцев, не попадался ли им где Дионисий Емельянович Лебединский, очень приятный, разумный молодой человек. И узнав, что нет, не попадался, огорченно потер красные глаза.
* * *
Однако вернемся к событиям недельной давности. Происшествия в ту пору случались постоянно и так громоздились друг на друга, что трудно или невозможно было запомнить их последовательность, начала и концы.
Двадцать третьего июля Эмму Граббе пригласил к себе в кабинет штабс-капитан Крепс.
— Вчера, при невыясненных обстоятельствах, — пробурчал офицер, — в Сибирской слободе застрелен господин Чубатый. Прими мои соболезнования.
Он покосился на равнодушное лицо шлюхи и добавил раздраженно:
— Не лезь в глаза. Без тебя тошно.
Только теперь Граббе рухнула на стул, залилась слезами, что-то бормотала о муже, который был не чета прочим, лучше всех на свете.
Крепс иронически наблюдал за Граббе, потом заметил вяло:
— Тебе лучше исчезнуть из города. И как можно скорее.
Поэма с ненавистью взглянула на Крепса, решила уже сцепиться с ним, но сдержалась: было бы крайне неразумно в такое время остаться одной, без поддержки и харча.
Она ожесточенно терла платком глаза и думала почти с нежностью о Махно, и жирный веселый быт тех времен казался ей ныне верхом совершенства.
Злобясь на Крепса и опасаясь его, она сказала загадочно:
— У меня есть, полагаю, важное сообщение.
Крепс усмехнулся:
— У тебя может быть важное сообщение?
Граббе сделала вид, что пропустила оскорбление мимо ушей. Она торопливо и несвязно стала осведомлять офицера о нищем, который не раз оказывался на пути княжны. Кроме того, попрошайке передавал деньги, а иногда узелки с едой дворник Филипп Кожемякин, живущий в том же флигеле, что и Урусова. Она, Граббе, совершенно не допускает мысли, что это случайные, а не умышленные свидания.
Штабс-капитан, слушая трещотку, торопливо укладывал в огромный кожаный портфель необходимые бумаги, а также внушительный кожаный кисет, в котором хранил свои личные сбережения, изъятые у подследственных за целый год нелегкой работы.
Он думал о том, что все они: и Гримилов, и Вельчинский, и сам Крепс — должны были давно исчезнуть из Челябинска; лишь кретины ретируются, когда в них палят, а мудрые люди делают это заблаговременно. Но командарм Сахаров сказал Гримилову, что он, Сахаров, надеется: контрразведка покажет своим примером пехоте и кавалерии, когда уходят настоящие храбрецы, и еще что-то в этом духе.
Эмма продолжала бубнить, сообщая капитану, сколь много сил и времени он потратила на слежку за нищим, княжной и Вельчинским.
Крепс непонимающе разглядывал нудную бабу и вдруг стал багроветь.
— Что?! — закричал он. — Да как ты смеешь так о госпоже Урусовой?!
Но тут же спокойно махнул рукой, пробурчал:
— Надоедлива, как пиявка. Уходи!
Это была совершенная неожиданность. Граббе полагала, что Крепс, выслушав ее, тотчас станет благодарить, а эту подозрительную княжну отправят в подвал и надлежаще допросят. И Урусова станет добрее к Ивану Ивановичу, черт их всех побери!
Услышав вместо благодарности крик Крепса, Эмма захныкала, и слезы, как рваные бусы, покатились по ее лицу.
Осведомительница почти задом выбралась в приемную и, заметив недоумевающий взгляд Верочки, спросила первое, что пришло в голову:
— Господин Гримилов у себя?
— Да, но что это с вами?
— Ничего, — буркнула Граббе. — Погиб мой муж. Этого мало?
Эмма осторожно постучала в дверь шефа, вошла и плотно закрыла за собой дверь.
Павел Прокопьевич тоже запихивал бумаги в портфель. Он молча кивнул ей на кресло у стола, и осведомительница села, будто у нее подломились ноги. Она совершенно не любила громоздкие кресла, в которые ты погружаешься, как в болото, и над столом торчит лишь твоя голова.
— Слушаю, — сказал Гримилов, не оставляя своих дел.
Граббе, торопясь и сбиваясь, боясь, что ее прервут и не дадут договорить, повторила все, что сказала Крепсу.
Павлу Прокопьевичу было не до этой вульгарной дамы, и он в душе поносил командарма Сахарова, который сам уже небось катит в своем салон-вагоне в Омск!
Все последнее время, возвращаясь домой, Гримилов непрерывно молился перед иконой, подаренной ему священниками Челябинска. Более того, он велел поручику привести в кабинет цыганку, гадавшую за продукты неподалеку от штаба, на Уфимской улице.
Перепуганная пророчица, узнав, что от нее хотят, преисполнилась важности и наговорила Павлу Прокопьевичу одни удачи в будущем. Нет, впрочем, была и одна ужасная неприятность: господин офицер разлучится с горячо любимой женой и, вполне возможно, навеки.
Гримилов дал ворожее настоящий серебряный рубль, и они простились, вполне довольные друг другом.
Все складывалось таким образом, что надо было подумать о будущих отношениях с княжной, раз Марья Степановна, слава богу, провалится куда-то в тартарары.
Правда, по зрелом размышлении Гримилов понимал: он не продвинулся в отношениях с Юлией Борисовной ни на один шаг.
И может быть, именно поэтому донос Эммы заинтересовал Павла Прокопьевича, хотя Гримилов и знал, что Граббе завидует Урусовой и все дело лишь в этом. А вдруг и есть, за что зацепиться?
С несвойственной ему быстротой Павел Прокопьевич решил: если как следует допросить нищего, он скажет все, что угодно. И протокол допроса можно обратить впоследствии против Юлии, коли она станет упираться и отвергать ухаживания своего начальника.
Гримилов позвонил по телефону, вызвал своих солдат и сказал торжествующей бабенке:
— Пойдешь с ними. Ищи нищего.
— Я отыщу, — усмехнулась Эмма, и лицо ее стало почти одухотворенным. — Можете верить.
Она отправилась с двумя солдатами сначала на Александровскую площадь, где как-то видела побирушку, и, не найдя его там, почти бегом потащила солдат к кинотеатру «Луч».
Мальчишка стоял у тумбы с афишами, у ног его лежала фуражка, в которой светились несколько медяков.
Ему тотчас закрутили руки за спину, и Граббе прохрипела счастливым голосом:
— Свяжите. А то сбежит мерзавец!
— Ничо… — ухмыльнулся один из солдат. — Догоним.
И похлопал по ложу винтовки.
— Ну, шагай! — прикрикнул старший команды. — Да не вздумай тикать, дурак!
Нищий кивнул на фуражку.
— Деньги возьмите. Мне на них жить надо.
— На нашем коште теперь… — усмехнулась Эмма.
Лозу привели к Гримилову. Павел Прокопьевич окинул арестованного оценивающем взглядом и весело сощурился.
— Все свободны.
Эмма решила, что приказ ее не касается.
— Свободны, — с раздражением повторил Гримилов, и Эмма, увидев его глаза, налившиеся кровью, сочла за благо исчезнуть.
— Ну-с… — подошел капитан к юнцу. — Выкладывай все, как на духу. Кто? Что? Кем прислан?
Мальчишка хмуро посмотрел на офицера, сказал, что — сын омского профессора Лозы, отца-матери нет, кормится подаянием, как многие на Руси.
— М-да… значит, сирота… — дружеским тоном пророкотал Павел Прокопьевич. — Ах, какая беда, голубчик!
Он подошел вплотную к нищему и, продолжая говорить самым доброжелательным образом, вдруг ударил арестанта в живот.
Нищий захлебнулся воздухом, скорчился и боком упал на кресло у стола.
Подождав, когда мальчишка поднимется на ноги, Гримилов сказал назидательно:
— У нас тут пирогами не кормят. Говорить будешь?
Нет, Павел Прокопьевич совершенно ни в чем не подозревал этого попрошайку. Бил он его больше по привычке, для испуга — и только в самом удачливом случае надеялся на самый минимальный какой-нибудь успех.
Да еще вызывал озлобление крах войны, будущность в грязи и тумане, равнодушная своя или чужая пуля в спину.
Мальчишка молчал.
Гримилов рванул его за ворот рубахи, и она, треснув, медленно сползла с тела. И еще трижды сильно ткнул в грудь.
Нищий непроизвольно прикрыл себя руками, но Гримилов успел заметить небольшие девичьи груди, посиневшие от ударов.
— Вот-с как! — весело сказал капитан. — Ну, теперь мы, надеюсь, поладим, мадмуазель!
— Что надо? — хрипло спросила девчонка. — Зачем притащили?
— Нам нужен совсем пустяк — скажи правду.
— Я ее сказала.
— Почему штаны и короткая стрижка?
— Солдатня не пристает.
— Гм… вполне разумно. Вполне.
Он несколько мгновений размышлял, спросил:
— Есть хочешь?
— Верните мои деньги, сам поем.
— Не «сам», а «сама». Привыкай к правде, дубина.
Капитан с удовольствием похлопал девушку по голой спине и, отойдя на шаг, вновь ударил, норовя попасть в солнечное сплетение.
Она упала на ковер и, стремясь изо всех сил не закричать, до крови прикусила губу.
