Они спустились в метро и там, в давке, пока ехали, говорили о вещах сторонних.
— Как ваши дела с Надей?
Слава пожал плечами.
— Конечно, это не мое дело, и вы можете сказать, что я старомодный человек, но лучше бы вы не морочили ей голову.
— Абстрактно я сам это понимаю. Но когда слышу ее голос, руки сами тянутся расстегнуть штаны.
— Бросьте, Славочка, корчить из себя сексуального маньяка. Советую, как отец.
— Как отец, вы опоздали, Рап: все кончено.
— Ну и правильно! Обманывать жену можно с менее чистыми девушками.
Поднявшись на эскалаторе, они расстались, чтобы их не видели вместе. Ивлев остановился у киоска купить сигарет и пришел в редакцию минутой позже.
Яков Маркович бухнулся на стул, не снимая плаща и шляпы, и, отперов замок, выдвинул средний ящик стола. Поверх всех других бумаг в ящике лежала тонкая папка с надписью «Личное». Это была маленькая хитрость. В папке было несколько ничего не значащих вырезок из «Трудовой правды». Но между вырезками лежали волоски, выдернутые Яковом Марковичем из личной волосатой груди. Раппопорт открыл папку, осторожно поднял первую вырезку — волоска под ней не оказалось. Он поднял медленно вторую — волосок лежал сбоку, отброшенный с того места, где Рап его аккуратно положил.
— Пе-пе-пе, — пропел он.
Дальше можно было не смотреть. Шмонов он не боялся: у него все было чисто. Бороться с этим явлением тоже никогда не входило в его намерения. Просто и.о. редактора отдела комвос хотел держать руку на пульсе редакционной жизни. Шмон давал ему сведений больше, чем тем, кто его проводил. В дверь постучали.
— Разрешите?
— Валяйте.
Он хотел отчитать посетителей за стук, но заленился.
В комнату вошли двое круглолицых молодых людей — один в черном костюме, другой в сером. Лица их показались Раппопорту знакомыми. Он не любил такие лица и поэтому сразу не вспомнил их.
— Мы из ЦК комсомола, товарищ Тавров, — напомнил гость в сером костюме с прожилочкой. — Помните, по поводу восхождения…
— Как же! — оживился Раппопорт. — Вы собирались нести бюст Ленина… э-э-э… на Эльбрус?
— На пик Коммунизма. Так вот…
— Донесли? По-моему, вас было трое?
— Видите ли, Степанов, который нес бюст, поскользнулся.
— Уронил бюст?
— И сам разбился. Ну, мы, конечно, добились, чтобы ему посмертно присвоили мастера спорта…
— Жалко бюст, — сказал Яков Маркович, пытливо вглядываясь в молодое поколение.
— Степанова тоже жаль. Но вот этот… Он решил повторить восхождение.
— Как фамилия? — спросил Раппопорт.
— Родюкин.
— Понесете бюст?
— Само собой!
— Но ведь мы с вами договорились, молодые люди: как только установите бюст, сообщим. А заранее — теперь вы сами понимаете…
— Видите ли, товарищ Тавров, секретарь ЦК комсомола Тяжельников звонил Ягубову, мы от него. Ягубов сказал: «Главное — привлечь внимание общественности, поскольку бюст за облаками все равно никто не увидит».
— Так что ж вы крутите, молодые люди? — взорвался Яков Маркович. — Так бы сразу и пропели, что с начальством согласовано. Значит, так… Просто сообщить? Мелко! Тут не разгуляешься… А что, если вы, Родюкин, выступите у нас основоположником нового почина? Скажем, такого: «Каждой горе — бюст Ильича!» Ну, над названием подумаем… Ведь столетие приближается, а сколько у нас еще есть объектов природы, не охваченных пропагандой? Заходите после праздников — займемся.
Зазвонил телефон. Яков Маркович крепко пожал гостям руки и выпроводил за дверь.
— Здорово, сиделец! — в трубке загрохотал голос Сагайдака.
— Какие новости, Сизиф?
— Я сделал, что ты просил, Яша, — скромно сказал Сизиф Антонович. — Щенок уже прошел психиатрическую экспертизу в институте Сербского. Установлено, что он здоров, но в тот момент имел временную потерю сознания на почве нервного переутомления. Суда не будет, родители могут его забрать.
— Молодец, Сизиф! Я не сомневался, что ты могучий кобель.
Спасти макарцевского щенка оказалось легко. Такие правила игры, скажет Макарцев. Правила изменятся — будем играть по-другому.
67. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
К двенадцати тридцати Зинаида Андреевна вызвала машину домой. Двоенинов выехал из гаража, как всегда, пораньше, сказав диспетчеру, что направляется в редакцию. Но из автомата позвонил Анне Семеновне: он занят женой Макарцева, сами понимаете, какой день! Теперь до двенадцати тридцати Леша был свободен, но халтурить и не думал. Он быстро вырулил на Волоколамское шоссе и, нарушая правила, по осевой линии, минуя ряды грузовиков, помчался в свое Аносино.
Там в минувшее воскресенье схоронили бабку Агафью. Алексей с Любой тоже были, конечно, на похоронах, приехали с пятницы, после того как Клавдия обнаружила бабку замершей в согнутом положении, лбом об пол перед иконой. Умерла Агафья ни от чего, просто от своих восьмидесяти двух. До последнего дня она работала в огороде и курей держала семнадцать штук, если считать с петухом.
Сперва думали везти Агафью отпевать в Звенигород, но Леша сгонял на мотоцикле соседа в церковь и сговорился со священником провести мероприятие на месте за тридцать целковых. Узнав, что Агафья была в Аносинском монастыре старшей нищенкой, священник пять рублей скинул.
Кладбище в Аносине лежит на горе, со всех сторон видное, хотя и в деревьях. Могилу бабушке вырыли на краю кладбища, между двух железных частоколов (каждый русский человек могилу своих родных старается повыше огородить, чтобы не затоптали и не загадили, да еще колючки воткнуть, чтобы не лазили). Вырыли яму неглубоко — земля еще не оттаяла и Агафью принимать не хотела. Поминки были тяжелые, шумные, одних бутылок из-под водки надо теперь снести в магазин девятнадцать штук, а еще семь четвертинок и от портвейна две набитых кошелки. Всю посуду нa поминках опростали до дна, чтобы спокойно лежалось бабушке Агафье и земля на ней была легче пуха.
По дороге Леша решил сперва закатить в Покровское, в правление колхоза имени Ленина, попытать счастья попасть к председателю. Так и так, родная бабка умерла, надо на внука переоформить ее собственность — дом. Дом все равно никудышний, гнилой, под соломой, а я наследник законный, если что, у нотариуса мигом оформлю, я ж работаю сами знаете где.
За три дня, прошедшие с похорон бабки, Леша уже навострился, что он пристройку для себя к родительскому дому не станет поднимать, а деньги и силы вложит в Агафьин дом и будет иметь собственную дачу — это и снилось-то не всякому.
К правлению Двоенинов подкатил с шиком и поставил машину так, чтобы задний номер «МОС», да еще нулевик, из окна председательского кабинета было видно.
Председатель оказался на месте. Никанора Двоенинова он знал с послевоенного времени, а все ж инициативы не поддержал. Права правами, но Леша в Аносине давно уж не прописан. А участок на хорошем месте, отдадим его члену артели. Дом поставят новый, чтобы зажиточный уровень колхоза, если кто из начальства мимо по шоссе проезжает, не срамить. Так что ничего не выйдет.
— Ну, что там у вас в ЦК слышно? — председатель сменил тему.
— У нас все нормально, — сказал Леша.
— Нормально? Это хорошо, — сказал председатель. — Вообще-то, если посоображать, есть один путь…
Он подумал, что такие шоферы, как Двоенинов, на дороге не валяются. И если бы его возил шофер, который раньше работал в ЦК, это выглядело бы неплохо.
Получив приглашение вернуться в колхоз, Леха, конечно, в душе усмехнулся, но виду не показал.
— Если б дом обстроить, да семью к селу приучить, — ответил он уклончиво, — тогда подумать можно. А с другой стороны, дом ведь Агафьин, нельзя же его просто…
— Просто нельзя, — согласился председатель. — Но владелица имущества умерла, а земля не твоя и не моя, она колхозная, хоть под домом, хоть вокруг. Так что можно.
Тут вдруг Двоенинова-младшего осенило:
— А если мать с отцом разведется, дом на мать записать можно? Она ведь колхозница!
— Из-за этого разводиться?
— Не из-за этого. Давно собирались.
— Ну, это как суд решит.
По дороге в Аносино Леша притормозил возле магазина и взял без очереди бутылку водки. Как только мать, суетясь, поставила на стол еду, Алексей плюхнул бутылку, сам же пить не стал.
Бутылка быстро опустела. Никанор предложил моментом сбегать за второй, раз такой внезапный праздник, но сын тут невзначай сказал, что встретил председателя и тот обеспокоен судьбой Агафьиного дома. А выход есть.
Развестись с Никанором ради интереса Лешеньки мать, все смекнув, согласилась немедленно. Отец же заплакал.
— Я же воевал, Леха! Разве я за это воевал?
— Молчи! — гавкнула на него Клавдия. — Для семейной же пользы! Молчи, коли соображенья нету!
Никанор вроде как согласился, но слезы текли.
