— Боязно все же, боязно.
— Да после опять сойдемся, дурень, — спокойно объяснила Клавдия. — А пока незаконно поживем… У тебя уж давно и не дымится. Главное, материн дом оформить на себя, чтоб не отобрали.
Она стала рассказывать Алексею, как прибиралась в Агафьином доме после похорон.
— Хламу вынесла гору, да еще осталось. Посмотри, может сгодится чего.
— Пешком или доедем?
— Можно и пешком, ноги не усохнут, но далековато…
Ей хотелось, чтобы Лешенька провез ее по деревне. Они поехали. Леша сам отпер замок и вошел в дом, оглядев его свежими глазами и примериваясь, как они с Любой приедут сюда на лето. Нужных вещей в тряпье не оказалось.
— Пожечь это все, только и разговору, — решил Алексей.
Всю стену и угол до окна занимал иконостас, во время оно спасенный бабкой из монастыря. Двоенинов сразу стал иконы снимать и посреди комнаты складывать. Клавдия молча глядела, понимала и не вмешивалась.
— Во! — назидательно сказал Алексей, закончив работу. — И просторней будет, и пыли меньше!.. И мое положение все же надо учитывать. Давай, батя, все в огород!
— Давно пора! — заявил Никанор, беря свое за поражение в вопросе развода и торжествующе посмотрев на мать. — А я чего говорил!
Они стали таскать тяжелые, окованные медью иконы и складывать на грядку, еще влажную от только что дотаявшего снега.
— Как бы беды не было, иконы все-таки! — бормотала Клавдия, ходя следом…
— Если в чем не понимаешь, дак молчи! — наставлял ее Никанор. — Не то после разводу на другой женюся.
— Кому ты нужен, рухлядь? На ногах еле стоишь!
— А это неважно. Помоложе найду, не бойсь! Я себе цену знаю.
Настроился он вдруг озорно и иконы из дому в огород таскал бегом, подбадривая сына. В кучу с иконами Леша навалил старую одежду, две поломанных табуретки, подсунул подо все пачку старых газет и, вынув из кармана красивую ронсоновскую зажигалку, подарок Макарцева, подпалил. Тряпки после жара сухих газет сразу затлели, задымили. Табуретки начали обугливаться. Иконы же потрескивали, но, покрытые краской и металлом, загораться не хотели.
Если бы все это затеял Никанор, Клавдия огрела б его чем ни попадя, а иконы из огня вынула. Уж ежели не дома, дак пускай в сарае лежат, сохраняются. Мало ли чего? Все-даки Бог! Но сынок сам все соображает, коли офицером был, а сейчас работает в такой организации, главней которой и на свете нету. Уж он знает, что делает. Может, снова приказ был церковное уничтожать, а может, иконы ему чего подпортят, если кто донесет. В прошлом годе к бабке заходил один дачник, художник. Иконы эти, говорил, старые, семнадцатого века, что ли. Предлагал за каждую по восемьдесят рублев. А икон у Агафьи десятка полтора. Он бы и более дал, но бабка сказала, что иконы монастырские, продать их — тягчайший грех. Клавдия и не стала теперь про это говорить от греха подалее. Лучше уж пущай горят. Все же огонь есть стихийное бедствие, а деньги — одна корысть.
Алексей с отцом пошли в избу, поговорить о ремонте, прикинуть, сколько потребуется досок, да где бревна совсем осели от гнили и надо заменить. Решили все делать сами, никого не нанимать.
— На майские праздники и начнем. Только надо вам скорее съездить развестись.
— Ладно, Лешенька, ладно! — согласилась Клавдия. — Завтрева же и поедем. Только какую причину называть развода-то?
— Скажи, пьет… Алкоголик, мол, и все.
— Я — алкоголик? — возмутился отец. — Ну, это ты, Леха, загнул! Выпить, конечно, могу, но алкоголик — это совсем уже который того… А я?
— Что ты, батя, как маленький? Я, я! Тебе-то не все едино?
— Не слушай ты его, Лешенька! Несет глупости, ей-Богу! Страмота!
— Для бумажки же только, — пояснил Алексей.
— А, ну, если для бумажки тока, дык тогда конечно!
Когда Двоениновы опять вышли в огород, иконы уже вспыхнули. Заполыхали они после долготерпения чистым оранжевым пламенем, без чада и дыма. От всего остального золы уже навалило много кругом.
— Удобрение будет, — заметил Алексей, посмотрев на часы.
— Как там начальник-то твой, — спросил отец, — из больницы выкарабкался?
— Сегодня как раз беру.
— Значится, выкарабкался. А то в больнице и остаться можно. У меня нога раненая тоже чтой-то заплетаться стала.
— Пей меньше, — объяснила Клавдия.
— Врач говорит, слово какое, забыл…
— Тромбофлебит, — произнесла, не запнувшись, жена.
— Вот, самый он! Можно слечь в больницу. А чего ее ложиться, когда я хожу? Не смогу ходить, дак лягу, правильно я рассуждаю, сынок? Лечись, не лечись — что в организм ни входит, все выходит раком.
— Кто ее знает! — сказал Леша. — Вообще, надо лечь, обследоваться…
— Еще чего не хватало, обследоваться! Им только дайся, уж такого найдут, что прямиком на погост. А нам дом ремонтировать.
— Ну, я поехал, — Алексей собрался. — На майские с Любкой завалимся на все три дня, если дежурить не заставят. И продуктов захватим.
Алексей вышел за калитку, и черная «Волга» сразу помчалась так, что исчезла за лесом прежде, чем Клавдия успела до забора добежать. Двоенинов опаздывал, но полагал, что в такой радостный день ругать его не станут. Зинаида Андреевна уже спустилась на улицу, ждала. Она волновалась и все подгоняла Лешу. Игоря Ивановича обещали отдать в четырнадцать часов, после консилиума. Из холла Зинаида позвонила мужу.
— Почему так поздно? — спросил он.— Я жду не дождусь…
— А тебя выписали?
— Давно выписали, я уже одет, — сказал Макарцев, хотя врачи оставили его недавно и он только что снял пижаму и надел брюки.
Ему помогала сестра, чтобы он меньше двигался. В холле он появился с заведующей кардиологическим отделением, которая поддерживала его под руку. Макарцев сам пошел вперед, к жене, поцеловал ее в губы, слегка подкрашенные. Она заморгала часто-часто, чтобы слезы не выступили.
— Господи, да неужели все кончилось? — радостно проговорила она.
— Еще ничего не кончилось, — сказала заведущая. — Игорю Иванычу предстоит войти в норму. Режим во всем: питание, отдых, прогулки, сон, ни в чем никаких излишеств, — она посмотрела на Зинаиду Андреевну.
— Понятно, понятно! — Макарцев слегка развел руками. — Уж какие могут быть излишества!
— Вы не отшучивайтесь, Игорь Иваныч! На работу вам нельзя. В санаторий на месяц-полтора.
— Бросьте, бросьте! — отговорился он. — Вы уже достаточно меня здесь отдыхом помучили! Для меня лучший санаторий — работа.
— Если не послушаетесь, Игорь Иваныч, я позвоню к ЦК, пожалуюсь на вас…
— Ладно, ладно… На недельку хоть домой, а там и в санаторий…
— И дома режим больничный, приеду проверять…
— Вот деспот, а!
Зинаида Андреевна подала мужу пальто, сама проверила, укрывает ли шею шарф, хотя на улице было тепло и солнечно, застегнула пуговицу. Выскочив из машины, Алексей открыл хозяину дверцу, ждал, улыбаясь.
— Здорово, молодец! — весело сказал Макарцев и как мог крепко пожал Двоенинову руку. — Небось, думал, я не выкарабкаюсь, крышка?
Макарцев хохотал. Он был счастлив.
— Ну что вы, Игорь Иваныч! Немножко приболели, и все. Бывает! У меня отец тоже вот с тромбофлебитом… А ничего!
— Знаешь, Зин, как он перепугался, когда я упал? — говорил Макарцев, кряхтя усаживаясь на переднее сиденье и повернув голову назад, к жене. Рукой он открыл бардачок. — Ну, Леша, где сигареты для меня.
— Гарик! — Зинаида Андреевна просительно положила руку ему на плечо. — Ну зачем?
— Во, видишь, брат, домашняя диктатура пролетариата. То нельзя, это нельзя! Теперь начнется… Несчастную сигарету и то не выкуришь. Придется, Алексей, нам с тобой курить только в дороге, потихоньку, чтобы никто не видал.
Ему нравился этот демократический разговор с шофером, а Леша гнал по кольцевой дороге, чтобы через Ленинградский проспект выскочить к «Динамо», к дому Макарцева, а потом ехать в редакцию, рассказать новость с подробностями, как да что.
— Я для тебя меню выписала из какой-то книги, Игорь Иванович, — вспомнила Зинаида Андреевна. — Как питается американский миллионер. В девять — овсяная каша без молока и сто граммов вареной телятины. Чашка зеленого чаю. В двенадцать тридцать — триста граммов вареной глубоководной рыбы без соли, пять сырых перепелиных яиц, чашка кофе, ломтик сыру. В пять — полстакана крепкого бульона, слегка обжаренная дичь, пятьдесят граммов икры с лимоном, два абрикоса. В двадцать тридцать — вечерний чай…
— Где же ее возьмешь — глубоководную рыбу? А где коньяк? Или я прослушал, а, Леша?
— Коньяк отдельно, потихоньку, Игорь Иваныч, как сигареты…
— Ты почему не говоришь насчет Боба, Зина? — вдруг, перестав играть, сухо спросил Макарцев. — Когда?
— Я не хотела тебе напоминать, Гарик. Вчера звонили, разрешили сегодня приехать.
— Сегодня?! Какого же черта молчишь?
— Я думала, привезу тебя домой и съезжу за ним, — она закрыла глаза, рот расплылся в улыбке. — Такой сегодня у меня день — одни хлопоты.
