Кулаком, наотмашь Стецюк ударил в дверь и вышел.
Осторожно порог кабинета переступил белокурый парень в старом шоферском комбинезоне. Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, он покусывал нижнюю губу, стараясь удержать нервный тик. К рассеченной левой брови он прижимал скомканный в кулаке платок.
— Я Алферов, Андрей Степанович, — проговорил парень в комбинезоне. — Шофер из «Кавказа».
— Присаживайтесь, Алферов. — Щедров отпил из стакана несколько глотков, стараясь успокоиться. — Ну, Алферов, рассказывайте.
— В моем письменном заявлении все сказано. А документы — в деле.
— Заявление я читал и с делом ознакомился. Хочу послушать вас.
Алферов смотрел на Щедрова немигающими глазами. И молчал. Видимо, ему хотелось что-то сказать, а решиться на это он не мог: чего-то боялся. И по тому, как побледнело его худое, небритое, с рассеченной бровью лицо, как тоскливо смотрели темные глаза, можно было понять, какая в нем шла трудная борьба.
— Что у вас с бровью? Рассечена, как у боксера.
— Машину ремонтировал. Голову нагнул неудачно.
— Так я слушаю вас.
— Что меня слушать? Нечего меня слушать. — Алферов прикусил губу, помолчал. — В моем заявлении сказано: как сознательный человек, я сам себя жестоко осудил и считаю, что мое тяжелое преступление не дает мне права называться коммунистом и оставаться в партии. А что, разве я не прав?
— Кто вас, Алферов, научил так написать?
— Моя сознательность. Какой же, извините, это коммунист, если он потерял свой партбилет? И могу ли я после этого оставаться в партии? Как вы считаете, могу? Нет, не могу!
— Вопрос непростой, и мы его пока оставим без ответа, — сказал Щедров. — Сперва выясним обстоятельства потери партийного документа. Как это было?
— Было это так, — глядя под ноги, проговорил Алферов. — В тот день на лесопилке я погрузил доски и отвез их на ферму. Для строительства телятника. Сгружать пришлось самому. Нагибался, сваливал доски с грузовика. Вечером вернулся домой, партбилета в кармане уже не было. А лежал он вот здесь, в нагрудном кармане спецовки. Наверное, выпал, когда я сваливал доски.
— Как записано в протоколе, вы не сразу заявили в партком о случившемся. Молчали месяц. Почему?
— Боялся. Все же надеялся найти, думал, что отыщется.
— Искал?
— А как же!..
— В партком вы пришли с готовым заявлением. И не просили в этом заявлении о смягчении наказания, а сами потребовали исключения вас из партии. — Щедров ждал, что вот-вот русая голова поднимется, хотелось взглянуть парню в глаза, а тот сидел не шелохнувшись, потупясь. — Это обстоятельство наводит на неприятные размышления.
— Какие?
— Да так ли все было, как вы изложили в своем заявлении?
— Так, так… А как же!..
— Судя по характеристике, которая есть в деле, вы хороший производственник, никаких партвзысканий у вас не было, — сказал Щедров. — Учитывая это, а также вашу молодость, коммунисты «Кавказа» могли бы ограничиться строгим выговором.
— Так я же и на собрании сказал и сейчас повторяю: я недостоин быть в партии!
— А если на бюро вы признаете свою тяжкую вину и мы сочтем возможным оставить вас в партии? — Щедров замолчал, выжидающе посматривая на склоненную чубатую голову. — Что на это скажете? — не получив ответа на свой вопрос, снова спросил Щедров.
— Скажу, что я сам себя исключил из партии и ни о чем просить не буду, — по-прежнему не глядя на Щедрова, ответил Алферов.
— А вообще, Алферов, вы хотите остаться в партии? — в упор спросил Щедров. — Хотите?
— В своем заявлении я все сказал…
— И еще вопрос: давно живете в Елютинской?
— Второй год. Я приехал с Урала к тетке. Тетка написала, что тут нужны шофера. Вот я и приехал.
— И в партию вступали на Урале?
— Да, там…
— А тетка в станице чем занимается?
— Работает в огородной бригаде.
— Вы живете у нее?
— Да… Вернее, жил у нее. Я недавно женился и теперь живу в зятьях.
— Ну что ж, Алферов, поезжайте домой. На бюро вас вызовут.
Озабоченным взглядом Щедров проводил Алферова. Тот уходил, с трудом сгибая в коленях как бы вдруг отяжелевшие ноги. И дверь забыл прикрыть. Появилась Любовь Сергеевна и взглядом спросила, можно ли войти еще одному исключенному.
— Следующий товарищ пусть войдет несколько позже, — сказал Щедров. — А сейчас пригласите ко мне Митрохина.
Митрохин явился без нарукавников, но все в том же полувоенном костюме и в начищенных, по-солдатски стучащих сапогах.
— Василий Иванович, в персональном деле шофера Алферова есть какая-то загадка, — сказал Щедров, выходя из-за стола.
— Все документы, Антон Иванович, выписки из протоколов в порядке, — уверенно ответил Митрохин. — Сам проверял.
— Знаю, документы в порядке. — Щедров посмотрел в добрые глаза Митрохина. — А почему Алферов так настойчиво просит исключить его из партии? Почему?
— Да потому, что виноват, — уверенно сказал Митрохин.
— Я только что говорил с Алферовым, — сказал Щедров. — И мне показалось, что в версии с потерей партбилета есть что-то ложное, неправдоподобное. Ты, случаем, не знаешь, как живет Алферов? С кем дружит?
— Знаю в общих чертах. В Елютинской он проживает всего год. Ни с кем не дружит. — Митрохин подумал. — Что еще? Молчун. Квартирует у тетки.
— А кто она, эта тетка? Что тебе о ней известно?
— Женщина тихая, богомольная. Вдова. — Митрохин хотел было улыбнуться, но понял, что этого делать нельзя, и насупил брови. — Почти святая.
— Вот что, Василий Иванович, возьми мою машину и сегодня же поезжай в Елютинскую. — Щедров подошел к Митрохину, улыбнулся. — Знаю, ты не Шерлок Холмс, но заняться кое-каким расследованием тебе придется. До бюро еще больше недели, время есть. Установи факты: не попал ли Алферов под чье-то влияние? Кто его друзья? Где бывает, с кем встречается? На ком женат? Что собой представляет его жена и особенно его тетушка? За Алферова, вижу, нам придется побороться, тут произошло что-то загадочное. Передай мою просьбу Ефименко, пусть он тебе поможет. Что же касается Казаченко, то ему надобно помочь выбраться из беды. Необходимо поговорить с членами партбюро, с коммунистами «Ленинской искры», посоветоваться с ними.
В течение двух дней — вторник и среда — были приняты и выслушаны все исключенные. Вечером, уставший не столько физически, сколько душевно, Щедров пришел домой, сел к столу, раскрыл свою тетрадь и задумался. Хотел кое-что записать и не мог. Трудно было сосредоточиться на чем-то одном и, как ему показалось, самом главном.
«Как избавиться от того тяжелого чувства, которое осталось у меня на сердце после разговора с исключенными? — писал он. — Кто они? Мне кажется, что я принимал людей, у которых расстроена психика, ибо то, что они совершили, нормальный человек не мог совершить. О чем говорит статистика? Стецюк исключен за крупное воровство, Алферов — за потерю партбилета. Остальные — либо за пьянку, либо за бытовое разложение. В числе исключенных ни одной женщины — факт весьма отрадный. И только двое из них — Казаченко и Алферов — могут рассчитывать на снисхождение. У меня перед глазами еще и сейчас стоит, набычившись, Солодухин. У этого тридцатилетнего завгара из совхоза «Заря» пепельное, осунувшееся лицо. Глаза мутные, смотрят отчужденно, когда-то курчавая голова стала плешивой. Солодухин отказался сесть. Стоял, раскорячив сильные, слегка согнутые в коленях ноги. На вопросы отвечал односложно.
«Солодухин, вам известно о том, что акты медицинской экспертизы, которые хранятся в вашем деле, утверждают: только за последние месяцы вы четыре раза в пьяном виде избивали свою жену?»
«Известно…»
«Зачем вы это делали?»
«Она же ревнивая, шагу не дает ступить…»
«Как же вы, Солодухин, дошли до этого? И понимаете ли вы сами свою тяжкую вину?»
«Раньше не понимал, а теперь понимаю и прошу оставить меня в партии. Клянусь, и пальцем жену не трону и пить не буду».
Щедров перечитал написанное и уже видел не Солодухина, а плановика из совхоза «Яблоневый цвет» Нежнина. Сухопарый, с талией джигита, с выщипанными, как у петуха гребень, бровями, Нежнин глуповато усмехался, бесстыже глядя воровскими глазами.
«Нежнин, напротив, говорил охотно, на вопросы отвечал подробно, — писал Щедров. — Говорил он искренне, пожимал плечами, не понимая, в чем же его вина».
«Нежнин, вам известно, в чем вы обвиняетесь?»
«Так точно, известно! В мужской вольности!»
«К вашему делу, Нежнин, приобщен постыднейший документ, из которого явствует: для посещения своих возлюбленных вы составляли специальный график. Было это?»
«Антон Иванович, я как на духу: да, точно, график имел место. В этом свою вину я признаю. Это же я сказал и на общем собрании».
