«Нежнин, а для чего вам понадобился, с позволения сказать, этот «график»?»
«Отвечаю доверительно, как мужчина мужчине: исключительно для порядка. — Нежнин непонимающе пожал плечами, и та же глупая улыбочка тронула его лицо. — Как плановик, знаю: ни в каком деле без плана-графика нельзя».
«Значит, планировали свои прелюбодеяния?»
«Собственно, планирования как такового не было, а подневной и почасовой график был. Часы вечерние…»
«Замужние женщины значились в этом твоем «графике»?»
«Что вы, Антон Иванович! Как же можно вмешиваться в семейную жизнь? Ни в коем случае! За кого вы меня принимаете? Упаси бог! Навещал я исключительно вдовушек, потому что, ежели войти в их бедственное положение…»
«Это, Нежнин, называется распутством!»
«Клянусь, с моей стороны не было ни грубостей, ни каких-либо оскорблений, ни пьянства. Верно, имелся график — так, для порядка. У меня же своя семья…»
«Дети есть?»
«А как же, имеются. Без них как же. Детишки есть и дома, так сказать, полностью свои, и на стороне».
«На стороне много?»
«Дома — трое, на стороне — двое. Но я всем помогаю. Я же не бесчувственный… Трудно, сами понимаете, зарплата небольшая, но детишек я люблю и всем им помогаю… Антон Иванович, так как я полностью осознал спою вину и готов принять любой выговор, то об одном я вас прошу: оставьте в партии…»
«А зачем? Подумали вы об этом, Нежнин? Зачем вам оставаться в партии?»
«Меня беспокоят по крайней мере три момента, — продолжал писать Щедров, открыв новую страницу. — Во-первых, само исключение. Что оно такое: добро или зло? Подобное явление в медицине называется очищением организма от токсинов. В металлургии это шлак: не отдели его вовремя от расплавленного металла — и сталь пропала. В сельском хозяйстве это сорняки: не уничтожь их — погибнут посевы. Значит, как всякий живой организм, наша районная партийная организация сама себя избавляет от шлака, от сорняков и токсинов. Стало быть, надо не огорчаться, а радоваться, ибо это хорошо, что время от времени усть-калитвинские коммунисты очищают свои ряды от людей недостойных. Однако возникает вопрос: успешно ли это делается? Может быть, это очищение идет не так решительно, как надо бы ему идти? Может быть, следует избавляться не только от токсинов, сорняков и шлака, а и от обыкновенного балласта? Обдумать и взвесить… Во-вторых, сами исключенные. Они — люди, и, чтобы понять беду, которая их постигла, необходимо заглянуть им в душу. Ведь они не родились плохими коммунистами, а ими стали, сделались. Как стали? Как сделались? И почему? У них есть биографии, у каждого за плечами прожитые годы. Как они жили? О чем думали? К чему стремились и какую ставили перед собой цель? Если не считать Алферова, то все они просят оставить их в партии. Так осужденные к высшей мере просят о помиловании. Но одно дело — помиловать из чисто гуманных побуждений, другое дело — недостойного человека оставить в партии. Можно ли это сделать, призвав на помощь даже самые наигуманнейшие побуждения? Думаю, что нельзя! Совершив тяжкие антипартийные проступки, они сами себе вынесли приговор. Просят же оставить их в партии не из убежденности, а из шкурных интересов. Наглядный пример — Стецюк. Он жил и хочет жить по принципу: взять у партии все, что только можно. А ведь для коммуниста корысть и личное благополучие, стяжательство и нажива — это смерть. И если в наших рядах не будет борьбы с этим злом, решительной и бескомпромиссной, неизбежно появятся новые Стецюки, новые Нежнины и Солодухины…
В-третьих, я часто думаю не о следствии, а о причине. Меня беспокоят корни нравственного падения людей. Если вдуматься, о чем говорят факты: почти все исключены из партии по причине, так или иначе связанной с алкоголем. Стецюк пьянствовал с дружками, ставил магарычи, устраивал попойки, и делалось это для того, чтобы ему, Стецюку, было легче, вольготнее воровать деньги и строительный материал. О Казаченко и говорить нечего — этого детину свалил с ног зеленый змий. Но как Казаченко стал алкоголиком? Сам он говорит, что руководителю колхоза нельзя-де без дружков и без выпивки. Это отговорка! Солодухин в пьяном виде избивал жену. К какому злу ни обратись, алкоголь стоит с ним рядом. Так что же делать? Запретить в районе продажу спиртных напитков и установить сухой закон? Сделать это на территории одного Усть-Калитвинского невозможно. Да и сама эта мысль чем-то похожа на то, как два кочубеевца — мой отец Иван Щедров и Антон Колыханов — еще в 1926 году из самых добрых побуждений написали Михаилу Ивановичу Калинину письмо, в котором доказывали, что во всех бедах, имеющихся в жизни у людей, повинны деньги. Если деньги изъять из обращения, писали кочубеевцы, то жизнь на земле сразу избавится и от воровства, и от взяточничества, и от грабежа с убийствами, и от попоек, потому что нечего воровать, не на что пить — не будет денег. Всесоюзный староста прочитал письмо и, надо полагать, улыбнулся в усы, а кочубеевцам написал, что если плоды горькие, то в этом повинны не листья и не ветки, а корни… Сказано просто и умно… Так в чем же корень зла и где он находится?..»
Стук в дверь. Щедров закрыл тетрадь.
— Кто там? — спросил он, вставая. — Войдите!
— Извините, Антон Иванович, за позднее вторжение. — На пороге показался Митрохин. — Я только что из Елютинской. Проезжал мимо, вижу — свет в ваших окнах. Хочу доложить…
— Докладывай, что там. Да ты присядь.
— Кое-какие факты мною установлены. — Митрохин присел на стул. — Тетушка Алферова, некая Ефросинья Федотовна, является баптисткой, старушенция сильно богомольная. Нелюдимая, даже не пожелала говорить. Но Алферов в данное время живет не у тетушки. Перебрался к жене. Он недавно женился на девушке из хутора Орловского — в трех километрах от Елютинской. Та девушка — дальняя родственница тетушки.
— Что собой представляет жена Алферова?
— Внешне смахивает на монашенку. Работает дояркой.
— Кто ее родители?
— Отец умер, мать — телятница.
— Не попал ли Алферов под влияние своей молодой супруги? Что скажешь, Василий Иванович?
— Быть того не может! — Митрохин усмехнулся. — Как она, тихая да смирная, может повлиять на мужчину? Не верю!
— Она состоит в баптистской секте?
— Не узнал.
— Вот как раз это и надо было узнать обязательно. Как мне помнится, на хуторе Орловском есть баптистская секта.
— На хуторе молочная ферма, живут там одни животноводы.
— Животноводы — это понятно. Вот что, Василий Иванович, о своей поездке в Елютинскую напиши докладную, на бюро она пригодится. — Щедров остановился перед открытым в сад окном. — Дело Алферова пока отложи, остальных приглашай на пятницу. Предупреди секретарей первичных организаций, чтобы сами докладывали об исключенных.
Семья Приходько никак не могла привыкнуть к своему новому жилью. Для Анатолия и его жены Нины было не только непривычным, а даже странным то, что каждое утро им приходилось со второго этажа — из своей спальни — спускаться к детям и к матери; что из окна их комнаты были видны не бузина, как прежде в Старо-Каланчевской, а Кубань с ее пологим берегом, а за Кубанью открывался такой простор, что не окинуть взглядом, и убегал он далеко-далеко, туда, где за синей дымкой, как на папиросной бумаге, печатались горы. Красиво, ничего не скажешь, а непривычно!
Детям же — Андрюше, Оленьке и Петеньке — было раздольно и хорошо в новом доме, если бы не одно неудобство! Утром не соскочишь со своих кроваток и не юркнешь к отцу и матери под теплое родительское одеяло. Надо карабкаться по крутой лестнице, а она пугала, особенно маленького Петю.
Труднее всего к новому жилью привыкала Анастасия, мать Анатолия. Женщина хозяйственная, домовитая, она напоминала старое дерево, которое кому-то вздумалось пересадить, и оно никак не могло прижиться — стояло увядшее, чахлое. Всю жизнь Анастасия знала одну свою хатенку, свой двор с огородом. В этом же большом и неуютном доме чувствовала себя, точно в гостях. Только и мечтала о том, что скоро кончится это ее вынужденное гостеванье и она, облегченно вздохнув, уедет в родную станицу. А там у нее своя хата, и все в хате свое, привычное и милое сердцу. Тут же, на что Анастасия ни смотрела, к чему ни прикасалась, все было чужим и постылым. К тому же старую женщину и огорчал и обижал запрет сына разводить домашнюю живность.
— Как же нам, сынок, теперь жить без своего? — опечаленно спрашивала мать. — На одной зарплате такой семье, как наша, трудновато придется.
— Ничего, мамо, проживем.
Сыновний запрет можно было бы нарушить или как-то обойти, будь при доме двор. Палисадник, в котором росли два вишневых деревца и цвели кусты сирени, посыпанная речным песком дорожка, которая вела от калитки к дому, — разве это двор! О закутах для кабанчика или птицы, о коровнике и мечтать было нечего.
