верил. А выход казался удивительно простым: надо только перебраться в другой отсек — и все спасены. Но как преодолеть эти три сантиметра корпусной стали? Там, за переборкой, дыши сколько хочешь, ходи по сухой палубе и смело надейся на возвращение домой. Это было настолько просто, насколько невозможно. Стоит хотя бы приоткрыть лаз, как вода со страшной силой ворвется в незатопленный отсек, опрокинет лодку, и тогда никому не будет спасения.
В переборку настойчиво и резко застучали. Протопопов спрыгнул в воду. Старшина посмотрел в сторону лаза. Канаков открыл глаза.
— Во барабанит! — восхищенно сказал Стефан, точно никогда не слыхал звуков приятнее этих. — Кто ж так дает?..
— Никита просочился, кто же еще, — убежденно ответил старшина. — Послушай.
Стефан провел рукавом по влажной переборке и, вглядевшись в переговорную таблицу, начал расшифровывать условные сигналы.
— Говорит: продержитесь еще двадцать часов, — упавшим голосом передал Стефан.
— Всего, значит, тридцать пять… — бесстрастно подсчитал Виктор. — Все равно.
— Тебя зовет.
— Да отстукай ты ему: все в порядке… и пусть отчаливает, пока хлорки не наглотался. Пристал…
Виктор накрыл пилоткой лицо и притворился, что спит. Тяжело быть старшиной. Ребята ждут… Он должен помочь им. А кто поможет в эту трудную минуту ему? Погрезилось на мгновение, что в залитый водой отсек заглянул отец. «Что, сын, тяжело пришлось?» — спросил он. «Да, отец», — ответил Виктор. «А мне было потруднее твоего, — продолжил отец. — Когда нас накрыли глубинными бомбами и лодка рухнула на дно, в живых остался лишь один я — больше никого… Мне с трудом хватило сил и времени, чтобы составить прощальное письмо. Верилось, что спустя много лет нашу лодку поднимут, письмо каким-то чудом уцелеет и ты получишь его». «Но я не получал письма». — «И все-таки ты его ждал…» — «А как же мама?..» — «И она. Говорит, у нее сердце чует».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Слышишь, мама, вот и настал мой час… — думал Виктор. — Тебе это знакомо. Ты еще не забыла отца и часто глядишь на его фотокарточку. Прости, что в отпуске мне дома не сиделось… Что говорю я?.. Да, да, это важно. Ты поймешь, ты сама любила… Я был невнимательным к братишке, случалось, грубил тебе. Но ты редко меня упрекала. Помнишь, когда-то давно твой глупый сын распорол единственные штаны, а потом вставил какие-то разноцветные клинья. Получился неважный клеш, но сын верил, что очень похож на отца… Потом еще расколол твою кухонную доску и мастерил из нее модель подлодки… той самой, на которой отец ходил в море. Ты прости, но эти чудачества мне дороги, с ними легче выдержать оставшиеся минуты…»
— Слышь, старшина? — отвлек его Протопопов.
— Ну?
Стефан помедлил, как бы сомневаясь, стоит ли говорить…
— Я бы сейчас простил свою мать, — тихо сказал он.
Виктор изумленно посмотрел на Протопопова.
— Видишь ли, — пояснил Стофка, — сколько помню себя, я все время жил с бабушкой. Ну вроде как незаконнорожденный, что ли… Отца и в глаза не видел, а мать бросила меня пяти лет от роду. Где-то в Челябинске удачно вышла замуж, у нее своя семья, дети есть. За меня, надо полагать, до сих пор стесняется перед мужем — грех молодости… Здорово я обижался на нее. И злой бывал, оттого что несчастным не хотел показаться. Только нет у меня больше злости на нее… Нет.
Виктор долго молчал, размышляя о том, что услышал, и не решаясь переспрашивать.
— Вот и прости, — сказал наконец, — тебе это сейчас нужно больше, чем ей.
— И то думаю, — согласился Протопопов, — даже не в моей матери дело. Что ей до моего проклятия или прощения. Есть и другие женщины, они ради нас куда большим жертвуют, чем это мы делаем ради них…
Слушая их, Мишка судорожно вздохнул. Он мог бы рассказать про удивительную самоотверженность своей матери, про то, какой дорогой ценой она подарила ему жизнь, но постеснялся и промолчал. Михаил считал себя виновным перед ней. Ему страшно было подумать, что станет с матерью, когда ей сообщат о его гибели.
«Отец это известие перенесет, как солдат, — рассуждал Мишка, — он выдержит и простит меня… за то, что не послушался его совета остаться в институте. Но мама!.. Какой все-таки в ее глазах я эгоист! Ведь мог бы жить так, чтобы никогда с ней не разлучаться…»
Стефан привстал, ему померещилось, что где-то совсем рядом защелкал соловей. Поглядев на ребят — не кажется ли им то же самое, — он понял вдруг, что это в висках стучит кровь. И снова уронил голову на подушку.
А соловей опять защелкал, еще настойчивей и громче.
«Вот проклятый… Ну что ты привязался? — подумал Стефан, обхватывая голову руками. — Дорога кончается, а ты все трещишь, что-то обещаешь… Трепач».
Вспомнилась та далекая ночь, когда строем шли они через лес на лодку. Каким несбыточным счастьем представилась ему эта дорога… Если б можно было пройти по ней в обратном направлении и все время дышать, дышать, дышать… Так просто и так невозможно…
Стефан не испытывал больше ни страха, ни беспокойства. Всего лишь несколько часов тому назад он едва ли сказал бы себе: «Да брось придуриваться, посмотри, какой ты на самом деле…» И ему стало совестно за себя. Никогда, как сейчас, не хотелось так много переделать или пересмотреть в своей жизни.
Стефан простить себе не мог, что в тот последний вечер, прощаясь со Светланой, молол какую-то бесшабашную чепуху. А должен был бы говорить о главном, что касалось бы только их обоих… Но догадается, поймет ли?.. И ему хотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину перед ней. Теперь, когда жить оставалось совсем немного, Стефану хотелось быть великодушным. Он должен был ради Светланы сделать что-нибудь необыкновенное. Стефан так порешил, и ему стало немного легче, будто в отсеке прибавилось живительного кислорода.
«Отчего сразу не догадался,
