Митенька хотя и вспотел изрядно, зато вышел из суда чист и сух, как гусь из воды.
Дошла очередь до избиения Дарьи. Перед столом опять засновали бабы. И хотя они указывали как на зачинщицу на глупую девку Милок, но все же выяснилась и роль в этом деле Варюхи-Юхи.
Бурдин решил объясниться с судьей один на один. Стараясь не обидеть его, не задеть самолюбия, — а судья был нервен и самолюбив, — он вежливо начал говорить, что он, судья, подошел ко всему несколько формально, с буквой уголовного кодекса.
— А дело не в кодексе, суть вся в политическом смысле.
— Это я и имел в виду, — нетерпеливо ответил судья. — Если бы у вас не было перегибов, все повернулось бы по-иному. Не могу же я сыпать соль на незажившую рану. Говоря попросту, судить надо не баб, а сельсовет и всех партийцев.
— Я человек новый здесь, — виновато улыбаясь, говорил Бурдин, — но и то успел разузнать, что актив не так виноват, как вам кажется.
— Обжалуйте наше решение в высшие судебные органы.
— Время не позволит, товарищ судья. В общем дело плохо вышло.
— Ничего плохого, — дернул головой судья. — Достаточно, что заочно осужден церковный староста на год, осужден Евстигней Бутков на два месяца принудительных и с возвратом жеребца в колхоз, осуждена Варвара Лобачева на месяц. Что еще? Карать полсела? Советский закон преследует не только кару, но и призван играть воспитательную роль. Особенно сейчас, после перегибов и статьи Сталина.
— Кстати, товарищ судья, — снова обратился Бурдин, — а не вызвать ли вам свидетелем еще одного человека?
И Бурдин рассказал о Яшке Абысе.
— Вызвать того пьяницу, который несколько раз врывался в клуб во время судебного разбирательства?
— Да, его. Он что-то знает о прошлогодних делах. Здесь были поджог кооператива и взрыв плотины.
— Добро, — согласился судья, — а в качестве кого его мы вызовем?
— Хотя бы как свидетеля.
— По какому делу?
— Я сказал, по прошлогоднему.
— Смешно, товарищ Бурдин, — покачал головой судья. — Если нужно было расследовать это дело, то во-первых, нужно было это сделать осенью же, а во-вторых, не со случайного пьяницы начинать, а с лиц, на которых имеются улики. Нет, прошлогодний снег раскапывать не берусь…
— Хорошо, — сквозь зубы проговорил Бурдин, — вам виднее. И ушел, не попрощавшись.
«При случае я об этом судье потолкую в райкоме, — подумал он. — Формалист».
Абыс действительно и без вызова надоел суду. Несколько раз врывался в клуб, поднимал скандал и ругань. Не успеет милиционер вывести его за дверь, как он снова тут. Ложился на пол, бился головой, кричал что-то. В конце концов буяна пришлось посадить в пустой амбар. Туда пришла Минодора и увела полуокоченевшего Абыса домой.
Не оставил Абыс судебное заседание и в самый последний день. Разбиралось дело о Прокопе. Яшка заявился в тот самый момент, когда Прокоп стоял перед судом и давал показания. Увидев Прокопа, про которого сплетничали, будто он ублажает Минодору, Абыс рванулся к нему с руганью:
— Ага, черномазый пес, влопался? Холостое, говоришь, ружьишко? Врешь! При мне ты пулью его зарядил.
— Цыц, адиёт! — огрызнулся на него Прокоп.
— Сам адиёт!.. Граждане судьи, за что адиётом он обозвал? Осудите его на вечну каторгу. Он кулаковский приспешник!.. Он партийного из району, как грача, подстрелить хотел. Знаю, кто научил. Все Абыс знает…
Придвинулся к шкафу с книгами и в буйном припадке так застучал по нему кулаками, что было слышно, как книги посыпались с полок.
— Неправильно су-удите! — завопил Абыс. — Кровопивцев ослобоняете! Нет, не гоните Абыса, он не пьян. У него росинки маковой с самого утра не было. Не на што теперь стало пить честному человеку. А я ему, толстопузому, за это раздокажу. Граждане, присудите, чтобы тот человек денег. в аккурат по-прежнему давал мне. Довольно обмана темной массы. У Абыса внутри червяк шпиртовой сидит. И в тверезом положении сосет, свово требоват. Слово прошу, граж…
Милиционер сердито подхватил Абыса сзади под руки и поволок к двери. Вывел в сени, тряхнул за плечи, как пустой мешок за углы, и, отдышавшись, потрясая перед его красным лицом кулаком, прошипел:
— Ежели ты, пьяная харя, еще раз заявишься сюда, продержу тебя в амбаре до тех пор, пока совсем не замерзнешь…
— Крышу проломаю, — угрюмо обещал Абыс.
— Добром говорю, уходи. Отвезу тебя, хулигана, в район, и приварят тебе месяцев шесть принудилки. Понял аль нет?
— Больше половины. Только…
Абыс внезапно побледнел и осекся. Перед ним, как из-под пола, выросло крупичатое, шишковатое, словно из тусклой глины сбитое, Карпунькино лицо. Пятясь, как от приведения, Абыс вдруг вскрикнул, рванулся и совершенно неожиданно набросился на Карпуньку. Крепко схватив его за грудки, злобно прохрипел:
— Гр а-абители! Р-разбойники…
Милиционер, усмехнувшись, ушел. Карпунька терпеливо дождался, пока успокоится Абыс, затем крепко ударил его по руке, схватил за кисть, сжал ее и молча вывел Яшку на улицу. Так же молча довел его до церкви, повернул к ней лицом, и, указывая на нее, хмуря редкие, выеденные оспой брови, спросил:
— Живота аль, сволочь, смерти?
— Сгинь! — рванулся от него Абыс. — Кричать буду.
— Кричи, нос в сторону сворочу.
— Это за што? За што?
— Что болтал на суде?
— Тебя спросить забыл, грабитель. Погодь, я вам с отцом…
— Отец за тобой послал.
— Зачем ему?
— Разговор вести хочет.
Крепко зажмурив глаза, Абыс задумался. Потом приглушенным голосом, косясь на Карпуньку, спросил:
— Кроме смерти, ничего не будет?
— Возьмет тебя в работу.
— Отлупит?
— Об такую собаку рук марать не станет.
— А я и не боюсь, — встрепенулся Абыс. — А я возьму да убегу. Вот лови меня, ну?
И в самом деле бросился было бежать, но в первом же сугробе завяз обеими ногами.
— Ой-ой, убивают! Ой-ой, карау-ул! — притворно закричал он, сняв зачем-то шапку и помахав ею.
— Брось дьяволить! — подошел к нему Карпунька, раздувая и без того широкие ноздри. — Гляди…
Вынул из; кармана пятерку, пошелестел ею, кивнул на кооператив. Абыс выбрался: из сугроба, улыбнулся, и покорно произнес:
— На это… завсегда!..
— Марш к нам!
В избе у Лобачевых; сидел Митенька и — в который раз — бахвалясь, рассказывал, как он крепко держался на суде и, если члены суда задавали ему колкие вопросы, как он отвечал им точно и быстро.
Лобачев хотя; и знал, что привирает подвыпивший Митенька, все же проникался к нему уважением, а больше всего страхом. За последнее время Семен Максимыч сильно осунулся, живот подтянуло, а от бессонных ночей глаза вспухли. Ночью, при малейшем шорохе, пугливо вздрагивал и все ждал; и мерещилось, что вот-вот за ним придут и поведут на суд. Этого беспокойства подбавил Абыс… Лобачеву передали, что Абыс не только на улице намекал на «тайну магию», но и в суд врывался. Не меньше Лобачева беспокоился и Митенька. Через Лобачева немало передано Абысу и его денег. И они принялись советоваться, как с ним быть.
Митенька, пожалуй, и зашел-то больше всего по этому делу. Абыс совсем спился, озлобился, и в любое время, особенно в суде, мог наболтать невесть чего. Они оба сидели угрюмо и задумчиво.
— Авдей? — внезапно произнес Митенька, испытующе посмотрев на Лобачева.
— Что — Авдей? — вопросительно уставился тот.
Пожевав сухими губами, Митенька помолчал и загадочно усмехнулся.
— Дите ты неразумное.
— О-о! — чуть не вскрикнул Лобачев, схватившись за голову.
— То-то, — спокойно и строго заметил Митенька.
Лобачев побагровел и, не глядя на Митеньку, внимательно наблюдавшего за ним, отошел к печке и старательно принялся сметать рукой пепел с шестка, обсыпая себе валенки.
— Спрашивай, спрашивай! — прикрикнул на него Митенька.
— Тебе виднее. Чай, обдумал.
— Тот и знать ничего не будет.
— Помоги бог, — перекрестился Лобачев.
В это время распахнулась дверь и ввалился Абыс.
— Семен Максимычу с кисточкой! — развязно поклонился он. — Митрь Архипычу с огурчиком!
— Ладно, ладно, — сердито остановил его Лобачев. — Садись, гостем будешь, — кивнул на скамью, — вина принес — хозяином будешь.
— Гостем, лучше гостем, — подмигнул Абыс.
— И то гоже.
— Ты нынче будто на трезвого похож, — заметил Митенька.
— Будешь похож, — улыбнулся Абыс, — ежели хозяин говорит: клади хомут, клади дугу, и не нужно мне такого слугу.
— Глядя по тому, какая служба, — мрачно проговорил Лобачев.
— Про что ты?
— Зряшнего много болтаешь при народе.
— Ничего не помню.
— Ужели ты, Яков, и прямь совесть потерял?
— Озорник я, — неожиданно сознался Абыс. — Только, клянусь твоей бородой, не буду больше!
