Она отошла от Абыса, стала против Семена Максимыча, долго смотрела на него выцветшими впалыми глазами и, тяжело вздохнув, горько принялась упрекать:
— Э-эх вы, губители, эх, разорители! Где у вас совесть-то, а? Пятеро ребятишек, голодных, оборванных, а вам хахыньки? Для чего вы ему денег даете, зачем спаиваете, а?
Тревожно оглядываясь, часто мигая красными опухшими веками, Лобачев приглушенно и торопливо зашептал:
— А ты рассуди умом, баба, рассуди, ну как ему не дать? Как не дать-то? Ведь он, Минодора, кровососом меня обзывает, на людях срамит. А кто кровосос — бог только знает. Э, господи, господи, — обратился Лобачев к образам, — уж прости ты мои вольные и невольные… И давать-то нечего, все разграбили, а ему подай. Сдохну, видать, скоро. Схватит меня удар, чую. И какой лиходей связал меня с ним! Сатана попутал однажды, а, видно, век не распутаюсь.
— Баба! — опять взялся кричать замолкнувший было Абыс. — Ты, баба, не слушай его, кровососа. Он, баба, вот где у меня сидит, вишь? — указал на шею. — Гляди-ка, мокрица я, с кукиш, а что делаю? Только зачем он обманул меня! Говорил, лошадь, отдам, корову, а отвалил сыну. Где справедливость? Где божество-о-о? Нет божества-а! И в этом разе Абыс в гроб вгонит и себя и его. И всем туда дорога… Сухого черта, который на лавке сидит, тоже туда. Знаю про тебя… Ишь глаза на меня пялит… Тьфу в твою рожу!.. Холодно мне, Минодорушка, в печку бы… А в печке огонек… А во всем селе полымя… Минодорушка, эй, как он бороду опалил. Гляди, короче… гу-уще пошла. Хо-хо-хо! Буравчик мне дал, а буравчиком с уголка дырочку. А в дырочку тряпочку, да вонючую… И… до-до-он. И бу-бу-бум… Гуди-ит… А борода целехонька была. В крыльце стоял, поджилки тряслись. Темь-темно… Глядь, высветило. А сынок? А на деревянной ноге хром да хром?..
— Яко-ов! — не выдержал Лобачев. — Перестань, Юда! Мало, что ль, поднесли? На, жри! Н-на, подавись! Н-на, захлебнись!
Он метнулся к шкафу, вынул оттуда спрятанную на всякий случай поллитровку и сунул Абысу в лицо.
— Не сметь больше! — закричала Минодора, пытаясь схватить поллитровку. — Не сметь, идолы!
Но Карпунька, до этого молчавший все время, подошел к Минодоре, взял ее за руку, отвел в сторонку и ласково проговорил:
— Ты, тетка, не вступайся. Напьется, выспится. Больше капли от нас не увидит. Истинный бог тебе!
— Карпуня, ведь измучил меня, — заплакала Минодора. — Всю семейству измучил. Голодны сидим. Муки духу нет. Ни завалышка хлебца. Ребята воют. Гляди, в ошметках хожу. Валенки мои последни и те пропил. Полушубок, всю снаряду, все, все пропил.
— Утречком приди пораньше, я тебе муки отсыплю, может, и пшенца. Сейчас вот это возьми, да только не показывай ему.
Он вынул трешницу. Она посмотрела на деньги, протянула было руку, но отдернула:
— Нет, не надо, нет, чужих денег не надо.
— Бери! — настойчиво шепнул Карпунька. — Каки там чужие? В потребилку вон при мне сейчас две бочки сельдей привезли.
Он хорошо знал слабость Минодоры. На селедку она так же была падка, как Абыс на водку.
— Ври? — сразу встрепенулась Минодора, и глаза ее заблестели.
— Беги, пока народ не познал. Раздадут, ничего не достанется.
Крепко зажала трешницу и, не взглянув на задремавшего Абыса, торопливо вышла.
Но Абыс словно нарочно притворился. Как только жена хлопнула дверью, он открыл глаза и облегченно вздохнул:
— Скрылась, ведьма?
Митенька подал Лобачеву сжатый кулак и, покосившись на Абыса, промолвил:
— Прощай, Семен Максимыч! Домой пора. Скотину пойду убирать.
Дошел до двери, чуть заметно подмигнул по направлению к Абысу.
— И-иди-и-и, — не скоро ответил ему Лобачев дрогнувшим голосом.
Абыс как ни в чем не бывало спокойно встал, потянулся, широко зевнул, прошел к столу и потребовал поллитровку. Пил он, почти не закусывая. Только нюхал кусок хлеба. Когда в пол-литровке осталось водки почти на донышке, Лобачев хотел было взять ее, но Абыс не дал.
— Дурной, это тебе завтра на похмелье.
— Сгинь, — отшвырнул он руку Лобачева. — На похмелье дашь еще…
Лишь в полночь отправился он домой. Шел медленно и долго, путаясь ногами в сугробах. Ночь была морозная, понизу драла поземка. В одном сугробе Абыс совсем увяз, и его начало уже заносить снегом, но где-то близко залаяли собаки. Абыс, боявшийся их пуще всего, быстро очнулся, вылез из сугроба и побежал домой. Минодора и ребятишки спали. Огня не было. Боясь, как бы не разбудить жену, которая нередко его, пьяного, била чем попало, он сбросил с себя полушубок, ощупал на полу возле голландки клок соломы, припасенный для растопки кизяков, и улегся. Но спал недолго. Окно, против которого лежал, было худое, и в него дул ветер, заметывая и снег. Абысу было так холодно, будто ледяные иглы пробрались ему в самое нутро. И хотелось в тепло. Полез на печь, но там, прижавшись друг к дружке, лежали ребятишки, а с краю Минодора.
— Негде лечь Абысу. Нет ему места, — грустно прошептал он.
И опять слез на пол. Чиркнул спичкой. На стене увидал лохматую свою тень, отшатнулся и чуть не вскрикнул. А в разбитое окно все дул и дул ветер и все наметал на лавку и на пол сухой сыпучий снег.
— Мать моя богородица, эдак и замерзнуть недолго, — взгрустнул Абыс. — Надо бы окно загородить.
Поискал руками на полу, чем бы прикрыть дыру в раме, но, кроме истрепанных лаптей, брошенных женой, ничего не нашел. Взял оба ошметка и прислонил их к дыре, где когда-то было стекло. Поднял с пола рваный полушубок, попытался надеть его, но вместо рукава попал рукой в карман.
— Что такое? — испуганно воскликнул он.
Только тут вспомнил, что, уходя, вытребовал себе на опохмелье еще четверть литра водки.
— Гос-пыди, — обрадовался Абыс, — век не забуду!
Дрожащими руками торопливо зажег лампу, привернул поменьше огонь, чтобы — не дай бог — не проснулась жена, и разыскал кружку. На столе валялась обсосанная голова от селедки. Осторожно оглядываясь, вынул пробку, не залитую сургучом, крутнул четвертушку, и водка винтообразно забулькала в посуду. Подумал было — а не оставить ли ему немного на утреннее опохмелье, но решил, что Лобачев утром ему еще даст. Поднес к губам кружку, — острый запах приятно волнующ, — но на печке в это время тоскливо что-то забормотала жена.
«Совсем погашу огонь. А то проснется, отнимет».
И фукнул на лампу.
«Где же лечь? — подумал он. — Ведь на полу замерзнуть недолго, на печке тесно… Постой, Абыс, а в печку?»
Там он спал не раз. Там тепло, уютно, и ветер ниоткуда не дует. Хорошо, спокойно. Часто даже трезвый забирался туда спать. Утром будила жена. И совсем не ругала. Правда, сейчас мог бы лечь и на кутнике, да одно плохо — досок нет.
Тихонечко открыл заслон, чиркнул спичку, оглядел. Пусто в печке, пусто, как в сусеках его амбара. Бросил туда полушубок, снял валенки и тоже в печь. Валенки он потом положит под голову. Довольный, что все устраивается как нельзя лучше, взял кружку. Больше из предосторожности, чем из любопытства, послушал напоследок, как храпят ребятишки, как бормочет все еще беспокойная жена, наевшись селедки, и быстро, одним духом выпил водку. Чуть вздрогнув, пососал без того уже обсосанную голову селедки, сплюнул кости и полез в печь. Дырявым заслоном ухитрился закрыть за собой чело, расправил полушубок поудобнее, положил валенки и улегся. Тепло, уютно, ни с одной стороны ветер не дует.
Некоторое время лежал спокойно, ощущая приятную теплоту во всем теле, потом началась икота.
«Совсем продрог, — жалея себя, подумал Абыс. — Эдак можно и захворать».
Икота продолжалась недолго. Успокоился, совсем уже стал засыпать, но вдруг почувствовал, как что-то резнуло внутри, а потом усиленно начало жечь. Будто проглотил раскаленные железные стружки. Повернулся на другой бок — не помогло, плотно улегся животом на кирпичи, но от этого не только не стало легче, а казалось, что палит все тело.
«Горю?» — испугался Абыс и решил выбраться из печки.
Но вылезть обратно не легко. Второпях забыл, что лежал теперь не вдоль, а с угла на угол. И как ни пытался отодвинуть ногами заслон, ноги упирались в кирпичи.
«Заплутался!»
Нутро совсем выворачивало, сжимало ссохшееся горло, смертельно хотелось ледяной воды. Хоть глоток. Хоть каплю. Сначала тихо, все еще опасаясь жены, затем все громче и громче принялся стонать. А как только застонал, все тело схватили судороги. Он свивался в кольцо, поджимая под себя ноги, несколько раз перевертывался, бил головой в боковые и заднюю стены. Принялся кричать. Случайно швырнул заслон. От крика и шума проснулась жена.
— Что тебя черт дерет? — сердито окрикнула она, слезая с печи. — Что ты ни ребятишкам, ни мне покоя, сатана, не даешь? Голо-овушка, моя го-орькая!
— У-у-а-а! — неслось из печки.
— Вот я тебя сейчас, идола, акну! — Я тебя акну по башке. Живо уснешь!
